Виртуализированный мир капитализма

Но апелляция к логике целостности Спинозы в многогранной и неоднозначной истории чувств требует определения, что именно является целым. Ведь это целое можно урезать до индивида, ограничить обществом или распространить на материю как таковую? Так, повторив круг, можно вернуться к тому, с чего начали. Что, кстати, и происходит в современной философии, которая тоже обращается к Спинозе. И, если, обращаясь к логике целостности, исходят из точки зрения, ставящей во главу угла индивида с его нейро-биологическими структурами или ансамблями социальных «структур, которые делают его возможным», то тем самым будет покончено с самой, обозначенной выше, постановкой вопроса. Вопрос, оказывается, закрыт, но не решен. С двумя другими целостностями как исходными пунктами теории чувств, как мы видели выше, дело обстоит намного сложнее.

Если мы выступаем с позиции общества, даже рассматривая его в развитии, то утверждаем, что общество определяется самим собой, преобразовывая природные предпосылки в свое собственное чувствующее тело. Способ этой «переработки» определяет и чувства его членов, и предмет этих чувств. Истины в этой точке зрения много. Правду этой точки зрения мы отстаиваем, например, каждый раз, когда изучаем силу литературного, музыкального или живописного произведения, показывая ее через эпоху, которая породила не только определенное произведение, но и то состояние общественной психики, в котором оно только и могло возникнуть. А иначе его нельзя понять. Однако множество вопросов остаются открытыми: пресловутый вопрос, почему античная скульптура для нас нынешних, выросших в совсем других общественных отношениях, является эстетическим идеалом не в меньшей степени, чем для греков? Почему проблемы Гамлета задевают современного человека за живое? Почему музыка Баха, Моцарта, Вагнера и Рахманинова может захватывать все наше естество и быть универсальным языком чувственного общения для людей, говорящих на разных языках, и сформированных в разных «культурах» – как на Западе, так и на Востоке?

Почему это все может не трогать и не задевать, и может не быть прочувствованным с точки зрения обозначенного «общественного» подхода понятно. Этот имеющий повсеместный характер факт объяснить легко – люди сформировались в других общественных условиях, не могут прочувствовать то, что было рождено другой эпохой – в хитросплетении тех общественных отношений, которых сейчас уже нет. Но вот почему отношения изменились, стали другими, а Афродита Книдская Праксителя не перестала быть прекрасной даже на фоне изменившихся повседневных представлений о женской красоте, с этой точки зрения не ясно. Не понятно, почему все это остается прекрасным, возвышенным и возводится в ранг идеала современным человеком. Ведь и те, кто способен слушать и слышать Кольцо Нибелунгов, и те, кто его услышать не способен, и те, для кого художественный музей – это сосредоточение прекрасного, и те, для кого это «сборище старья», являются членами одного и того же общества, уже весьма далекого от эпохи, породившей все эти чувственные вещи. Апеллируя к истории чувств как части истории общества, исследователи так или иначе вынуждены абстрагироваться от объективности чувств (объективности их, вне зависимости от того, кто именно и как именно чувствует). Они делают это вполне правомерно, потому что никаких чувств вне зависимости от того, кто чувствует, и вне чувствующего человека нет.

Приведенные выше факты некой, если так можно выразиться, внеисторичности прекрасного, точнее, независимости его от непосредственных ближайших социально-исторических причин, дают основания для того, чтобы, настаивая на социальной природе чувств, преодолеть грубый социологизм, но пока еще не выйти за пределы социальной формы движения материи в этом понимании. Акцент пока остается на СОЦИАЛЬНОЙ форме движения материи, а не на социальной ФОРМЕ движения МАТЕРИИ.