Вишенки в огне

– Пятнадцать годочков, говоришь? Ничего, цела будешь, – то ли снисходительно, то ли успокаивающе похлопала по плечу девчонке женщина. – Меня отец Феди-Франка старый Иоганн Краузе, чтобы ему на том свете гореть в гиене огненной, гаду этому, переворачиваться в гробу постоянно, разодрал в неполные тринадцать лет, и ничего, выжила и сейчас живу. В погреб послал за мочёными яблоками, а потом и сам следом спустился. Вот там за бочками и… Ещё четырнадцати лет не исполнилось, а я уже мамкой стала, родила ему, чёрту лысому, сына. Правда, на мужиков смотреть не могу после того, но это уже к делу не касается. И сынишка в голодный тридцатый год помер, царствие ему небесное. Хлипким больно родился. А как ты хотела? Я-то была тоща тощой в то время, не хуже тебя. Нет, – тут же поправилась женщина. – Ты справнее меня тогдашней будешь. А я тощей была. Щепка, а не девчонка. В чём там дитёнку здоровым зародиться? Дитёнка выносить – это тебе не фунт изюму скушать. Тут здоровье нужно, вот оно как, дева.

– Ой! Ой, что ж это делается? Как это? – ужас застыл в глазах Фроси, она побелела вдруг вся, затряслась. – Всё, всё! Не переживу, на себя руки наложу… Мамочка, милая, спаси…

– Ни-че-го! – успокоила её санитарка. – Ты что-либо изменить не сможешь, придётся подчиниться тебе. А не то – убьют. Им же закон не писан, а что ж ты хотела? Да и все девки через это проходят, не только ты. Только одна по любви, а другая… за бочкой в погребе или вот так, как с тобой, – женщина снова тяжело вздохнула, горестно покачала головой. – Выгадай пользу из этих встреч с доктором. Тут же детишки умирают от недоедания, от голода. Кровь выкачали, а хорошего питания нет, восстановиться крови не из чего, вот и умирают, сердешные, мрут, как мухи. А тебе даже повезло, так что… А то она «руки наложу»! – передразнила санитарка девчонку. – Ты выгадай пользу и живой останься – вот тогда будешь героем, а не то что…

Фрося ничего не рассказала ни Никитке, ни Ульянке. Пусть это останется её тайной. Это будет её крест, она пронесёт его, она сильная, она всё сдюжит, только бы спасти Ульянку и Никитку. Лежала на матраце, крепко прижимала к себе брата и сестру, молилась, как умела, как могла.

– Господи, дай мне силы выдержать, спаси меня, Господи!

Страшно мне, ой как страшно, Господи! Что бы ты только зна-а-ал, как мне страшно. Ты только дай мне силы, и я всё сдюжу, вытерплю, снесу самые страшные побои, устою перед любыми карами, только помоги спасти моих родных братика и сестричку, Господи! Если ты поможешь мне, я тебе себя отдам, пойду к тебе во служение, забуду о себе напрочь, Господи, только помоги спасти Ульянку и Никитку, – девочка уже не замечала катящихся по щекам слёз, не видела с недоумением взирающих на нее брата и сестру.

– Успокойся, Фросьюшка, – Никитка гладил её по голове, норовил прижать к себе, пожалеть. – Не казни себя, сестричка. Может, Бог даст, и спасёмся. Ты только не убивайся, не казни себя. Твоей вины в том нет, Фросьюшка. Мне только жаль Ульянку, тебя, да мамку с тётей Глашей, – шептал на ухо мальчик. – Я-то мужчина, я – сильный, сдюжу, ты не волнуйся за меня.

Она благодарно прижалась к детям, так и замерли втроём.

Фрося сейчас уже не помнит, плохо помнит тот первый поход к доктору Ланге. Как туманом заволакивается память, а если и вспоминается что, так лишь проблесками, отрывками, рваными кусками восстаёт в памяти и тут же обрывается.

Помнит, как вечером её вела за руку тётя Клава, что-то говорила, наставляла, а что и как – не помнит. Разговор помнит, знает точно, что он был, говорила только санитарка, а о чём он был, о чём говорила женщина – нет, не удержалось в памяти. Помнит крашеный блестящий пол в комнате немца, она не поднимала головы, смотрела только в пол, вот потому и помнит его. Помнит боль, помнит, как уходила обратно, как несла почти не своё тело, не свою плоть, и опять тётя Клава была рядом. Её слова помнит:

– Дура, я же тебе говорила, что еду бери, проси, чтобы продукты давал. И – э-э-эх! Молодо-зелено! Будешь питаться, будешь жить, дурёха. Говори ему: «Essen! Essen! мол, кушать, кушать, HerrArtz! господин доктор. Да-а – аст, куда он денется! Он же, сволочь, понимает, что тебе кушать хочется. Он хоть и извращенец, а со скелетом в пастель ложиться не хочет. Ему нравятся, что бы в теле. Не ты первая у Ланге, не ты и последней будешь. Я-то знаю, изучила его вкусы и пристрастия к молоденьким девочкам. Так что, проси поесть, дурёха. Дольше проживёшь.

Потом Фрося так и делала, и каждый раз, возвращаясь в детский корпус, к ребятишкам, приносила то несколько кусков хлеба, то галеты, то кусок колбасы, то ещё чего, что было на столе у доктора. Иногда немец выкладывал на стол плитку шоколада, всё норовил угостить им Фросю. Она не отказывалась. Откусывала, остальное старалась спрятать, отнести своим. Немного, но приносила. Сам капитан Ланге в таких случаях выходил из комнаты, давал возможность девушке набирать продукты, делал вид, что не замечает.