Вишенки в огне

Как могла, убеждала, просила, плакала Фрося, но заставить, вынудить идти ножками сестричку так и не заставила, не смогла.

– Что опять встала? – вернул к действительности требовательный голос Ульянки из санок. – Ты поесть с собой не взяла случаем от своего хахаля?

– Какой поесть, сестричка? Опомнись! Посмотри, где мы находимся, – стала оправдываться перед Ульянкой. – Ты бы лучше слезла из саночек, помоги мне, родная моя.

– Ты что? По твоей вине Никитка помер, а сейчас ещё хочешь и меня здесь в лесу оставить, подстилка немецкая? Ждёшь, что бы я здесь из сил выбилась и замёрзла? Не дождёшься!

– Тогда я выбьюсь, и мы не сможем дойти до наших, – снова пыталась увещевать Ульянку. – Мне же тяжело, Улечка.

– Ага! Я и поверила. Небось, у своего хахаля объедалась, жрала в три горла. А мы тут с голоду… Тащи, фрицевка.

– Креста на тебе нет, сестричка, – произнесла шёпотом, чтобы не обидеть сестру, снова впряглась в санки. Но оправдываться не стала. Не до того.

Как не хорохорилась, как не настраивалась на дальнюю дорогу, на трудности, как не успокаивала себя, однако устала, сильно устала. Было желание упасть в снег, и всё! Но неимоверным усилием воли заставляла себя идти. Несколько раз порывалась оставить тело брата в сугробе или под деревом, хорошенько приметить место, потом вернуться за ним с кем-нибудь из взрослых. Тут же корила себя, что так нельзя, это бесчеловечно. Ему же будет холодно, неуютно, страшно, обидно, что родная сестра бросила одного в лесу. Не-е-ет, она не бросит, не – е-ет, у Кольцовых так не принято. Она сама лучше ляжет, останется в холодном зимнем лесу, но братика и сестричку вывезет к дому. Там ждут родные, они ничего не знают, переживают, волнуются, а она бросит? Нет уж! И снова напрягалась, валенки скользили в снегу, то и дело норовили свалиться, через голенища снег попадал на голые ноги, таял там.

Первый раз она упала на голом льду. Поскользнулась. Быстренько, на сколько быстренько могло позволить её уставшее тело, подскочила, заругалась на себя, снова налегла на верёвку. Но уже старалась ступать осторожней, потому что сильно ударилась голой коленкой, и оно сейчас ныло, добавив нестерпимой боли к усталости. Зажала зубы, стиснула их до скрежета, до треска, слёзы побежали из глаз, но она снова пошла, пошла, увлекая за собой саночки с живой сестрой и мёртвым братом. Она осилит, сможет, сдюжит! Зря её называли пигалицей, она сильная!

Полынью на изгибе реки Фрося не заметила. Да и как она могла заметить, если уже давно не идёт прямо, не смотрит вперёд, а изогнулась, стелется по – надо льдом. И пот застит глаза, и снег налип на ресницы. И темнота вокруг то ли из – за ночи, то ли из – за усталости. И сил уже почти нет. Как можно увидеть?

Первой мыслью было: «Никитка?! Ульянка?! Санки? Как санки? Только бы они не попали в воду!». Это потом пришли мысли и о себе. А сразу – о братике и сестричке в санках.

Она барахталась в ледяной воде, благо, провалилась у берега. Видно, здесь, на изгибе бил ключ из – под воды, со дна, вот и не взялась льдом река в этом месте.

Скинула с себя веревку, как могла, переломилась на кромке льда, дотянулась до саночек, оттолкнула подальше от полыньи, чтобы только они не провалились вслед за ней. Попыталась выбраться обратно на лёд, но тонкий припой ломался, крошился, увлекая раз за разом девчонку обратно в ледяную воду всё глубже и глубже. Сообразила, что лучше будет вылезти на берег самой, а уже потом берегом перетащить и санки на твёрдый лёд. Но это оказалось настолько трудным, что девчонка села прямо в снег, разрыдалась. Плакала от бессилия, от холода, от тёмной ночи, от безысходности. Она очнулась на мгновение, когда вдруг почувствовала прилив тепла во всём теле: так ей казалось в тот момент. По крайней мере, холода не чувствовала. Но этого мига в сознании девчонки хватило понять, что она замерзает.

Схватила санки, смогла перетащить их берегом, снова ступила на лёд. Откуда только взялись силы?! Вдруг обратила внимание, что Ульянка уже давно не говорит с ней. Бросилась к сестре, стала тормошить её, бить ладошкой по щекам. Наконец, Ульянка открыла глаза, и тут же ночной лес огласил громкий детский плач.

– Фашистка-а – а! Немецкая подсти-и-илка-а-а!

– Встань! – Фрося ухватила Ульянку за ворот пальто, с силой дёрнула на себя. Ребёнок вывалился из санок, упал на лёд, заголосил ещё сильнее.

Но Фрося уже не отставала от сестры, тормошила, ругала последними словами, заставляя ту пойти. Заматерилась, крыла по – мужски такими матами, что будь рядом те же мужчины, опешили бы, уши бы у них завяли, отвалились.

Девушка как никогда ясно поняла, что если она и сможет дотащить санки до Пустошки, то к этому времени Ульянка замёрзнет, превратиться в ледышку. Надо заставить её двигаться, шевелиться, идти. В этом спасение. Но ребёнок этого понимать не хотел, потому и сопротивлялась Ульянка.

– Встань! Встань! Иди! Иди! Замёрзнешь, ведь, дурёха! – ставила на ноги девчонку, но та снова и снова падала на лёд, а то норовила опять сесть в санки, отталкивала от себя старшую сестру, плакала на весь лес.