Вишенки

– Какой там! Кондрат-примак записал меня в мироеды, объявил врагом народа, грозился сдать в губчека, вот так-то, дорогой Макар Егорович. А какой же я мироед, а? Ты же знаешь. Я же сам ломился на земле, как проклятый. А если и нанимал работников, так покажи мне хотя бы одного, кого бы я обидел, не рассчитал, не заплатил? Я же им давал работу, а он… Э-э, да что говорить. Хотя, я думаю, они боятся меня. Ведь я буду постоянно для них немым укором. Согласись, моё руководство деревенькой не прошло бесследно. У нас был налажен хороший контакт с паном Буглаком, работой обеспечены были почти все люди. Жили зажиточно, ну, по крайней мере, абсолютное большинство, кто не ленился, не спился. А они, комитет этот, на себя не надеются, боятся сравнения, а оно будет не в их пользу, вот такие пироги.

– Да что ты дурака слушаешь? Хорошим всем не будешь. Всё равно найдётся один-другой недовольный.

– Не говори, не говори, дорогой Макарушка. Дурак у власти – это уже трагедия, и не только моя, но и твоя тоже. А если такие дураки управлять всей страной нашей будут, у меня не хватит фантазии, чтобы оценить последствия. И ведь кто к власти приходит?

Лодыри, неучи, бездельники, примаки да непутёвые людишки. По сути – голытьба, которая-то на земле и перекрестится не может.

Как они жить собираются? А кто руководит ими?

– Ты думаешь, они надолго?

– В уезде и в губернии большевики берут власть. Говорят, их поддерживают и в самом Санкт-Петербурге, вроде как у них какой-то Ульянов-Ленин за главного. Тоже, по слухам, почти всю сознательную жизнь по заграницам ошивался, о России только из газет информацию черпал, а сейчас народ баламутит. И, говорят, из семьи-то достойной, а вот уродился…

– Да-а, дела. Ещё раз подтверждается народная поговорка о семье и об уроде.

Конь шёл шагом, пофыркивая, отмахивался от оводов и слепней. Солнце уже село, у кромки леса, вдоль которого петляла дорога, было почти темно.

– Что предлагаешь? – нарушил молчание Щербич.

– Не знаю, дорогой Макар Егорович, не зна-ю-у! – развёл руками Логинов. – Не знаю! Обидно, столько отдать Вишенкам, и вдруг – враг народа! В страшном сне не могло присниться такое. Веришь, я, Логинов Николай Павлович, чьи прадеды стояли у истоков Вишенок, закладывали её с первого колышка, вложивший в деревеньку душу, с молоком матери впитавший, воспринимавший её горе и радости как свои собственные, знающий подноготную каждого жителя, даже младенца, теперь вынужден скрываться от какого-то пришлого примака! Иной раз кажется, что вот сейчас проснусь и этот кошмар кончится, исчезнет. Ан нет! Явь это, Макар Егорович, явь! Вот что страшно. Просыпаться боюсь, а проснусь – себе не верю, что ещё живой. Что с Россией сталось, дружище? Что с нами, православными, творится? Сами на себе не похожи, Господи.

Опять замолчали. Где-то ухнул филин, кричали на болоте чибисы, над кромкой леса всходил молодой месяц. Кроны деревьев засеребрились, замерцали, отражая лунный свет глянцевой молодой листвой. Песок глушил колёсный ход, хорошо смазанная пролётка катилась мягко, ничто не нарушало привычных звуков наступления ночи.

– Семья где сейчас? Смотрю, и сын с детишками твой тоже исчез куда-то из Вишенок, – Щербич легонько тронул почти остановившегося коня. – Но, но-о, не спи, Серко!

– Отправил в Смоленск. Там, на окраине, купили избушку, наказал своим притаиться, не лезть на рожон, переждать.

– А сам?

– Не поверишь, – голос пассажира окреп, помолодел, в то же время, появились робкие, стеснительные нотки, засмущался вдруг.

– Не поверишь, Макар Егорович, только не смейся, – сказал и повернулся к Щербичу, пытаясь рассмотреть выражение лица: не смеётся ли часом тот над наивным по-детски бывшим старостой Вишенок. – Кому-то другому вряд ли бы поведал истинные мотивы, а тебе скажу, не обессудь, прошу тебя, не смейся. Так скучал по вишнёвому запаху, что сон пропал. Сколько сил, средств и времени потратил не только я, но и мои предки – ты же знаешь, они заложили деревеньку, они же начали и разведение садов, жили ими, бредили. Не так переживал за свою отставку, смещение с должности, как по весеннему вишнёвому аромату. Зудело, горело во мне желание вновь пройтись по-над рекой, над Деснянкой, и вдыхать, вдыхать да потери сознания, до пьяна запахи вишни, речки, леса! Замереть и раствориться в нём! Казалось, если не вдохну, то и жизнь моя кончится! Вот бросил всё, из-под Смоленска на перекладных добирался пять дней, а сегодня с утра, ещё до восхода солнца, тайком, как мальчишка, пробрался на берег Деснянки у Горелого лога и стоял, вдыхал и плакал. Плакал от счастья, от умиления, что Бог дал, смилостивился надо мной, позволил иметь такие места в моей жизни. Благодарил Господа, что даровал мне возможность быть причастным к этим волшебным местам, к этой райской благодати. Как же без этого жить? Не смешно, а, Макар Егорович? – спросил уже дрогнувшим голосом.

Вместо ответа Щербич нашёл в темноте руку Николая Павловича, крепко сжал, прислонившись на мгновение плечом. Молчали.