Вишенки

– Дура, дура набитая, вот что я тебе скажу! – в гневе кричала в тот раз на неё сестра, готовая, кажется, и поколотить. – Вот так сидеть, сложа руки, может и вправду ничего не высидишь. Надо делать, что-то делать, а не сидеть сиднем. Сколько знахарей в округе, ты у них была? А на Соловки ходила? А в лавру Киевскую? Чего ж ты в омут нацелилась, дурочка? Не сбежит омут, никуда не денется, чтоб он провалился скрозь землю, а только кому ты лучше сделаешь? Вишь, что удумала, дурында, прости Господи! Ты время упускаешь, сестрица! Иди, лечись!

Как не своими ногами тогда шла Глаша, сестра вела. Не помнит, от стыда не помнит, как смотрел её доктор, что спрашивал, и что она отвечала – не помнит, как вывалилось из памяти. А вот последние слова его помнит, лучше бы не говорил старичок их, врагу не пожелаешь такое услышать.

– Боюсь ошибиться, дева, но это мой долг, моя обязанность сказать правду, – говорил в присутствии Марфы, больше обращаясь к ней, чем к самой Глаше. – Надо осмотреть хорошему специалисту, но, по моему убеждению, детей, к сожалению, не будет, дева, не-бу-дет! Ну это, насколько я разбираюсь в медицине. Хотя чем чёрт не шутит? Я напишу рекомендацию своему товарищу, в губернии он, хороший специалист по женским делам. Светило, можно сказать, Хейфец Иосиф Натанович, запомни, дева, Хейфец Иосиф Натанович. К нему сама губернаторша на поклон ходит, почитает за честь лишний раз провериться. Когда-то в молодости мы дружили семьями, но это к делу не относится. Я, страдающий юношеским максимализмом, поражённый народничеством, поехал в глушь спасать людишек, а вот Йоська, бестия, выбрал другой путь. Всё ж таки пользовать столь деликатные и интимные женские части тела в губернском граде не идёт ни в какое сравнение с вправкой грыж да лечением поносов в забытых и забитых деревеньках, ну да Бог с ним. Впрочем, если поедете к нему, я обязательно черкну рекомендацию. Без неё, родимой, вам будет очень сложно попасть на приём к такому магу и волшебнику по столь щепетильным болезням. Он вылечивает безнадёжных, но уж если и он не сможет, тогда, барышня, я не знаю, – Пётр Петрович развёл руками.

– Доктор, миленький, – не теряя надежды, заговорила Марфа.

Глаша, убитая, оглушённая словами Дрогунова, говорить что-либо не могла, только сидела, смотрела невидящим взглядом, а в голове стучало: «Не будет, не будет, не будет!».

– Доктор, миленький, – умоляла Марфа, не в меньшей мере поражённая новостью, но всё же ещё как-то сумевшая держать себя в руках. – Неужели, доктор? Может, к бабкам сходить, к знахаркам? В Киевскую лавру, на Соловки?

– Я понимаю вас, вреда не будет. Хотя на моей практике бывали, да-да, бывали случаи, когда медицина махнула в бессилии рукой, а вот народные средства помогали. Да, помогали! Так что дерзайте, дева, всё в руках Божьих. Я не могу объяснить причину чудесного исцеления в таких случаях, но принимаю их как должное, как свершившийся факт.

И уже на выходе, провожая женщин, ещё раз напомнил.

– Хейфец, барышни, Иосиф Натанович. В этом деле нельзя терять веру, надежду. Делайте, предпринимайте шаги, верьте, надейтесь, и всё у вас получится. Только не отчаивайтесь. Любую болезнь лечит оптимизм больного, а не доктор и не микстуры. Они – довесок, да-да, довесок к человеческому жизнелюбию, оптимизму. Я искренне желаю вам удачи. Только не отчаивайтесь, в любом случае – не отчаивайтесь. Даже если не все планы и мечты удаётся претворить в жизнь, это ещё не повод обижаться на неё, надо жить!

А как жить? Вот с таким позором? На деревню стыдно показаться, стыдно смотреть людям в глаза, стыдно перед Фимкой. Он уже не кладёт руку на живот ей и не спрашивает ничего. Просто молчит, и всё.

Ещё горше становится на душе, когда сама начинает осознавать столь явственно себя бездетной. Как подумает, что детей не будет ни-ког-да, и всё, сердце останавливается.

В последнее время Глаша стала замечать за собой, что в минуты уединения ей всё чаще приходят на ум мама с папой, что таким образом избавились от стыда. А тут ещё подлил масла в огонь сон, что снится почти каждую ночь вот уже недели две.

Будто она, Глаша, вся в цветах: венки из ромашек на голове, в руках букет каких-то красивых незнакомых ей цветов. И платье на ней тоже цветастое, яркое, да так ладно сидит на ней, что просто загляденье! А вокруг детишки маленькие, тоже в цветах, да такие весёленькие, хорошенькие! Она к ним руки тянет, тянет, а они улыбаются, но не бегут навстречу, а всё удаляются и удаляются, и она оказывается внутри бурлящей, крутящей чёрной воды. Но не боится воды, а, напротив, такое блаженство окутывает тело, такая благодать на душе, что она легко и радостно уходит под воду.

Во сне Глаша знает, что она под водой и это уже дно, однако ей хорошо там, уютно, и мама с папой вдруг откуда-то появляются, и такие молодые, красивые и счастливые. И её зовут к себе, манят, как в детстве: присели, и зовут руками, мол, иди сюда, доченька.

Рассказала про сон Марфе, та сразу в крик, в слёзы.

– Выбрось из головы, дурёха! Вишь, что в голову вбила! Ладно бы, что хорошее, а так…