Вишенки

Однако, успокоившись, предложила:

– Надо будет помянуть мамку с папкой, ублажить их души, чтоб они отстали от тебя, оставили в покое. Вот мужики вернутся, а я к этому времени что-нибудь состряпаю сдобное да помянём, соседям отнесём. Пускай и они помянут родителей наших. А ты глупости выбрось из головы, дурёха!

А вот сегодня Марфы утром дома не оказалось. Ребятёнок опять у бабушки Юзефы, а самой нет.

Дед Прокоп долго кряхтел, сморкался, но всё ж таки не выдержал, высказал Глаше всё, что думал.

– Ты, это, Глафира, сядь-ка, дева, удели-ка мне минутку-другую, – сам тут же принялся крутить козью ножку, долго мусолил бумагу сухими губами, скрутил-таки.

Глаша присела на лавочке у дома, от нетерпения вертелась, всё пыталась бежать: дел-то невпроворот, они ждать не станут, пока дед Прокоп раскачается.

– Сиди, сиди, я сейчас, дай только мыслю споймать, собраться. Заговорил, наконец.

– Марфу не ищи, Глафира. Она к отцу Василию побежала к заутренней. Пускай свечки поставит за упокой душ твоих мамки с папкой, это Юзефа моя так посоветовала, – сильно затянулся, с шумом выпустил дым, продолжил: – Я так скажу, соседка, ты не обижайся, слухай, да мотай на ус. Это не только моя думка, так думают почти все в Вишенках, да, почти все.

– О чём, дедунь, думают-то? – не утерпела, поторопила старика Глафира.

– Когда ваши с Марфой мамка с папкой в омут-то, я так понимаю, что будто бы от стыда. Так? Так, и не перечь, я знаю. Знаешь, что думает деревня по этому случаю?

Глаша повернулась к старику, жадно ловила каждое слово, напряглась вся.

– Дураки, вот что думает деревня. Ду-ра-ки! – дед снова затянулся, смачно сплюнул под ноги. – Не обижайся на людей, и я так думаю. А почему? Сейчас обскажу, и ты со мной согласишься, дева. Прасковея, матка твоя, на самом деле красавицей была, вот тебе крест, – дед даже перекрестился, Глаша заулыбалась. – Ты не смотри на меня так, я не всё время стариком был, а ране и резаком хорошим. Бывало, сойдёмся стенка на стенку с Борками или с Пустошкой, я в первых рядах, задирался первым, бил первым и мне первому по сопатке попадало. Даже от оплеухи отца Василия мог устоять, когда он нас усмирял. А это многое значит серёд местных мужиков, устоять от руки батюшки нашего, дай ему Бог здоровья. Бывало, как перекрестит своею ручищей, в глазах долго рябит, азарт сразу пропадает. Вот так-то, дева, и мы не лыком шиты. И толк в бабах понимаю. Чтоб ты знала, ходок я был ещё тот!

– Ой! И похабник же ты, дедунь! Как тебе не стыдно? – зарделась соседка.

– Ну-ну, покраснела, маков цвет! Слухай! Прасковея красавица была, бывало, и я заглядывался на неё, любовался. Да-да, не смотри на меня так! Без похабщины, как же не посмотреть на красивое? Это же грех не любоваться красотой! А я что, не мужик, что ли? Ты вот на мамку Прасковею похожа, тоже красой наделена, я же вижу и любуюсь тобою, Глафира, не обессудь. И другие мужики тобою любуются, чего греха таить. Да ты и сама это знаешь, не без глаз, видишь. Вот только с наличием головы у тебя, мозгов, я немного сумневаюсь – есть ли они у тебя?

– Ну-у, скажешь тоже, дедушка. Как это – мозгов нет?

– А то и скажу, и у матки с батькой твоих тоже насчёт ума не всё в порядке, вот так-то. Я это к чему? – старик как будто задумался. – Вот, видишь. Перебила меня, с мысли сбила, так сейчас сиди, жди, пока не вспомню.

– Про красоту и мужиков, дедунь, ты говорил, – помогла Глаша.