Вишенки

А тут ещё откуда-то вылезла обида, обида на всех за непонимание, как ей казалось, непонимания её души, переживаний. Обида на черствость людскую, на безразличие к её проблемам.

Больше всего сейчас она обижалась на Данилу и Марфу: именно они поломали ей жизнь, накликали на её голову Господню кару в церкви, когда чуть не сорвали обряд венчания. Данила начал, а сестра не захотела удержать его, помешать. Значит, они знали, они хотели сделать её худо. Ну что ж, добились своего, сейчас могут быть счастливы. Она поможет им, избавит их от себя.

Все бросили, отвернулись. Вот даже муж никак не идёт домой, чтобы её спасти, рассудить, помочь. Родная сестра носа не кажет. Сына своего даст на руках подержать, а сама вся изведётся, испереживается, быстренько забирает обратно. Даже бабке Юзефе позволяет нянчиться с ним, оставляет на целый день, и ничего. А ей, Глашке, сестре родной, не доверяет. Как это понимать?

А ей так хочется держать своего, рождённого от Ефимки, и чтобы обязательно походил на папку. О-о! Как бы она его жалела, пестовала!

Одна, одна на этом свете. Как дальше жить? А стоит ли?

Слёз уже не было, только сухим, невидящим взглядом продолжала всматриваться в потолок. И ждала. Ждала решительных шагов от себя. Таких решительных, которые спасут её, уберут все проблемы, навечно успокоят душу, оградят от стыда, от позора в этой жизни. Да и жизни ли? Разве это жизнь вот с такими мыслями, с такими душевными травмами, болями, терзаниями? Нет, это не жизнь. Она не знает, как это называется, но это не жизнь. Чем так существовать на свете, лучше его покинуть.

Поднялась, открыла сундук, на ощупь нашла праздничное платье в горошек, шаль, что подарил Макар Егорович на Пасху, чистое нижнее бельё, долго искала новые сафьяновые туфли на широком каблуке, что надевала в прошлом году на венчание.

Зажгла лампу, убавила фитиль до маленького огонька, пошла за занавеску, переоделась. Несколько раз пыталась подойти к зеркалу, глянуть на себя, но так и не отважилась.

Когда в дом вошёл Ефим, Глаша лежала на кровати, молчала.

– Ты с чего это нарядилась как на праздник? И на ночь глядя?

– Захотелось, вот и всё. Не спрашивай.

– Кормить будешь, жёнушка?

– Сам, сам. Не трогай меня, – хватило сил ответить, и отвернулась к стенке, затихла.

Мужчина хмыкнул, полез в печь за остывшим обедом, выставил на стол, начал есть. Не стал убирать со стола: так устал и хотелось спать.

– Что с тобой, Глашка? – попытался обнять жену, но она резко сбросила его руку, отвернулась.

– Отстань!

– Ну-ну, успокойся, родная. Спи, всё будет хорошо, – и тут же уснул, слегка похрапывая.

Вот ещё одно подтверждение её одиночеству: муж даже не стал настаивать, узнавать, что с ней, его женой. Не предпринял попытки пожалеть её, такую оскорблённую, униженную, забытую Богом и людьми. Значит, ему безразлична её судьба? Ну что ж, она не станет больше утруждать их своим присутствием, своим несчастным видом. Скоро они успокоятся, будут злорадствовать. Хотя это она будет смеяться над ними, оставшимися на этой грешной земле.

Темно в хате, тихо. Ефим уже посапывал, посвистывал сонно.

А она лежала рядом, тянула время: пускай уснет муж крепче, чтобы не проснулся нечаянно, не помешал бы ей. И настолько взяла своё решение в голову, что все другие мысли улетучились, исчезли из головы. Остались только те, что способствовали её плану. Да ещё иногда откуда-то возникали жалость к себе и обида на весь мир.

У входа в хлев справа висит верёвка с петлёй, на которой водят корову в поле. Если взять её да за балку, встать можно на бадейку, где мутят пойло для Марты, а потом спрыгнуть с неё. Вот и конец мучениям, мгновение – и Глаши нет. Всего лишь миг, и все будут свободны от Глаши, радоваться, сволочи.

За печью трещали сверчки, над деревней чистый звонкий женский голос запел, было, песню, но почему-то замолк, не решившись развиться, окрепнуть. Только лай собак не переставал: то ли чуяли дикого зверя в лесу, то ли какая другая причина, но собаки выли, как взбесились. Глянула в окно: темень. Ефим уже сопел, отвернувшись к стене, разбросав руки по кровати.

Тихонько соскользнула на пол, на цыпочках, стараясь не стучать каблуками, двинулась на выход, к двери. Несколько раз замирала, прислушиваясь: муж по-прежнему спал, спал крепко.

Смазанные дёгтем дверные петли бесшумно выпустили хозяйку во двор. Закрыла двери в сенцах с улицы, прижалась спиной, замерла, стояла так некоторое время, привыкала к своему новому положению, готовилась к решительным действиям.

Тяжёлая, тёмная, осенняя ночь нависла по-над Вишенками, укрыла, укутала лес за огородом, что даже не просматривался, а лишь чёрным пятном сливался с небом. Слегка сыроватый, прохладный воздух доносил запахи прели, речной сырости, лесной хвои. Почему-то именно сейчас очень явственно Глаша различала запахи, хотя до этого мгновения почти не обращала на них внимания.

– Господи, дай силы, – прошептала обречённо и медленно, очень медленно направилась к хлеву.