Вишневые воры

Я поразмышляла над тем, не вырезать ли мне эту заметку, чтобы сохранить на память фотографию Вероники, но решила, что для меня будет лучше, если я поскорее забуду о ней. Та Вероника, которая была в моих фантазиях, скоро станет домохозяйкой и будет жить в большом колониальном доме. Мне казалось, что такие богини, как она, не созданы для глажки белья, мытья полов и смены подгузников – было в этом что-то неправильное. Больше того, это казалось мне предательством – наверное, именно это и беспокоило меня в первую очередь. Я знала настоящую Веронику и помнила, как она вела себя с Дафни. Ее неожиданная новая жизнь вызвала в моих мыслях ассоциацию с Годзиллой, пробудившимся от воздействия ядерной радиации, – мы с Зили смотрели этот фильм год назад. Вероника Крим мутировала в женщину-монстра послевоенных лет: миссис Клайд Бэссетт. Я вырвала заметку из газеты, скомкала ее в шарик и выбросила в корзину. Моя бы воля, я бы еще и подожгла ее.

Успокоившись, я подошла к шкафу, отодвинула в сторону одежду и дотянулась до внутренней стенки. Там я нащупала тонкий бумажный пакет, стоявший вертикально. Я потянула за него и села на кровать, медленно доставая спрятанный внутри холст, на который я не смотрела несколько лет. «Белый ирис» – картина Дафни.

В старшей школе учитель показал нам рисунок, на котором, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть, была изображена то ли молодая девушка, то ли пожилая женщина. «Белый ирис» обладал похожим эффектом: это был и цветок, в честь которого я была названа, и женское тело – образ Вероники. Но наложение этих образов – «Белого ириса» и Вероники, ставшей невестой, лишившейся своего имени, – сбивало меня с толку. Я никак не могла увязать их вместе.

Изгнав фотографию невесты из своих мыслей, я провела пальцами по белой краске, по нежно-розовому холсту. Я поставила картину на стол, прислонив к стене, и долго ее рассматривала. Мое тело было словно охвачено огнем. Такое случалось нечасто, и обычно я это игнорировала – внутренне закрывалась и словно застегивалась на все пуговицы. Я боялась, что иначе эта сила вырвется наружу и польется через край.

Но сейчас я поднялась и заперла дверь спальни, хотя дома, кроме меня, никого не было. Встав перед зеркалом, висевшим с внутренней стороны дверцы шкафа, я начала раздеваться. Я расстегнула блузку и отшвырнула ее в сторону, а потом позволила юбке мягко соскользнуть на пол. Обнажив одну грудь, затем вторую, я аккуратно сняла белье и потянула вниз трусики, чувствуя прикосновение атласа к коже, пока наконец не встала перед зеркалом полностью раздетой. Я мягко провела руками по телу – оно чутко отзывалось на каждое прикосновение. Меня возбуждала мысль о том, что за мной сейчас мог бы кто-то подглядывать, как тогда, много лет назад, я подглядывала за Вероникой.

Я сняла зеркало с гвоздя на дверце шкафа и положила его на пол, присев над ним на корточках, чтобы разглядеть себя. Несколько минут я исследовала то, что вижу, открывая слой за слоем, а потом схватила со стола альбом и карандаш и принялась зарисовывать увиденное, в мельчайших подробностях, словно создавая карту неизведанной территории. Я сделала несколько рисунков, размышляя о том, как их можно будет использовать для своих цветочных картин, картин с ирисом, как когда-то это сделала Дафни.

Рисование не успокоило моего желания, и я отложила альбом и забралась в постель, наслаждаясь прикосновением холодной простыни к коже. Я переворачивалась с боку на бок, дотрагиваясь до себя и чувствуя, как пульсирует все мое тело, словно пронзенное током. Взглянув на «Белый ирис» на моем столе, я представила Веронику, вызвала в своей памяти образ ее почти обнаженного тела. Она смотрела на меня, упиваясь наслаждением, которое давала мне. Потом она забралась ко мне в постель – вместе со Сьюзен, девочкой из моего класса. Не знаю, как в моих фантазиях оказалась Сьюзен, но она уже расстегивала свою брошку со шмелем и снимала блузку, забираясь на меня сверху. Вскоре с моих губ сорвался протяжный стон.

Потом я приняла ванну, какое-то время чувствуя себя – как сказала бы Зили – сказочно; ароматная вода нежно омывала меня волнами, как горячий источник. Но постепенно эти волны превратились в волны омерзения – я вдруг перестала понимать, что со мной и почему я чувствую все это. Мне стало стыдно от того, о чем я мечтала и как трогала себя. Я имела наглость судить о выборе Вероники, хотя где-то в глубине души просто завидовала тому, что она пытается вести нормальную жизнь. Мне же, по целому ряду причин, жить такой жизнью было не суждено.

Лежа в ванной, я представила Веронику вместе с Клайдом. Фотографии Клайда в газете не было, поэтому мне пришлось додумать его самой, и, когда я попыталась представить себе его, в моих мыслях, как легкая дымка, возник Сэм Кольт. С того ужина я старалась не думать о нем, хотя понимала, как это глупо: пытаться вытеснить его – и опасность, связанную с ним, – из своей головы.