Вишневые воры

– Это для вашей дочки, – сказала я, похлопав его по плечу. Какое-то время мы говорили о картине – мне пришлось несколько раз подтвердить, что я действительно дарю ее ему, – после чего я проводила его к выходу. Как всегда, мне хотелось остаться одной, но, глядя на Диего, направляющегося к калитке с посылкой и картиной в руках, я вдруг испугалась того одиночества, которое ждало меня этой ночью.

Когда он ушел, я легла в постель, надеясь немного поспать, но в голове бешено крутились мысли, и уснуть я не могла. Поэтому я просто лежала на спине и смотрела на большую картину на стене перед кроватью – «Пурпурный ирис». Ни в один музей я ее так и не отдала, хотя она много раз участвовала в выставках. Мне было около тридцати, когда я написала ее. Моделью была Лола. Ее тело, помимо моего собственного, было единственным, которое я хорошо изучила; это мой любимый ландшафт. Именно она – и наша любовь – выставлена в музеях всего мира.

Лежа без сна и глядя на картину, я вспоминала Лолу такой, какой она была в момент нашей первой встречи, и представляла, как она заходит в спальню. Именно здесь мы впервые были вместе. Был канун Рождества, и за окном все было покрыто снегом – его белая пелена ненадолго приглушила огонь красных холмов. Мы с Лолой были неразлучны несколько месяцев, но обе были молоды и совершенно неопытны, поэтому стыдились и боялись желания, тянувшего нас друг к другу. Хотеть другую женщину казалось противоестественным, и все же мы обе испытывали именно это.

– Боишься? – спросила она меня тогда, целуя шрам на моей руке. Этот след – свидетельство отчаянной попытки вырваться из прошлой жизни – останется со мной навсегда.

– Не боюсь, – сказала я, зная, что ничего страшного со мной не случится. Я просто это знала. Когда я убегала из дома, я думала, что мой конечный пункт – Нью-Мексико, но на самом деле конечным пунктом была она. Я наконец нашла свое пристанище.

В тот день с Лолой я испытала совершенно новые ощущения: до меня так редко дотрагивались – и вот ее кожа касается моей; я так долго жила в холоде – и вот ее тело согревает мое. Чувствуя счастье и наполненность, я впервые подумала о том, что мне, возможно, удастся выкорчевать из себя страдания, пустившие такие глубокие корни.

Когда мы наконец затихли и улеглись рядом, глядя на снегопад за окном, в моей голове зазвучал голос – один из тех голосов, которые я старалась в себе заглушить.

Зачем вообще нужна жизнь без любви?

Зили. Этот вопрос она задала мне лишь за несколько месяцев до того дня, и тогда я не смогла ей ответить, не смогла даже понять, о чем она спрашивает. Но теперь, лежа в объятиях Лолы, я понимала, почему Зили была невыносима мысль о том, что ей придется прожить жизнь без прикосновений и тепла другого человека. Любовь вдруг перестала быть абстрактным понятием.

Тогда я залилась слезами, вспоминая сестру, – я ведь даже не оплакала ее так, как она того заслуживала; но с того дня я почти не позволяла себе думать о ней.

Это был мой последний вечер в одиночестве, и я решила приготовить себе на ужин рагу из черной фасоли. Вспомнив слова Диего, я подумала, что должна заботиться о себе, поэтому пошла на рынок, купила необходимые ингредиенты и дома своей больной рукой резала лук, чеснок и сельдерей, размышляя о событиях дня.

Когда рагу было готово, я взяла миску и села во внутреннем дворике, наблюдая закат – меня по-прежнему завораживает вечерний свет, отраженный в местном ландшафте. Но желания бежать за красками у меня не возникло – никакого творческого порыва не родилось. Я так была поглощена написанием своей истории, что теперь все, что я вижу и чувствую, мне хочется выражать не в цвете и образах, а в словах. В этих ненавистных буквах.

После разговора с Ребеккой я ни на секунду не пожалела о своем решении опубликовать дневники. Но мною потихоньку начинает завладевать скорбь. Не та скорбь, которая заставляет бросаться на могилу и рыдать, а более размеренная, упреждающая скорбь – по тому, что будет. После публикации дневников моя биография затмит мое творчество – такова судьба многих женщин в сфере искусства. Это расстраивает меня больше всего.

Я понимаю, что к правде, которую я раскрываю в своих дневниках, люди отнесутся с недоверием. Из далекого прошлого до меня доносятся слова доктора Уестгейта: «Уверяю вас, что ваше объяснение того, что случилось с вашими сестрами, ошибочно. Этого случиться не могло». Из-за этого недоверия и связанных с ним порицаний многие женщины предпочитают молчать. Поэтому мне и кажется, что Лола, если меня уже не будет рядом, захочет сжечь мои дневники. Лола, моя верная защитница, постаралась бы оградить меня от того, чтобы меня сочли безумной – как мою мать, только в гораздо более широком масштабе: глобальном.