Вислава Шимборская. Стихи

«Фирменным» же знаком поэзии Шимборской по праву считается знаменитая, почти непередаваемая польская ирония, с которой так трудно справиться даже опытному переводчику. Пафоса (имитировать который несложно, поскольку это почти не требует ни интеллектуальных, ни технических усилий) у Шимборской почти нет, а вот иронией (зачастую горькой) проникнуты очень многие ее стихи. Даже Нобелевский комитет в обоснование своего решения отметил, что главная в мире литературная награда вручена Шимборской «за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает законы биологии и действие истории в человеческом бытии». Превосходная формулировка — «ироническая точность». Но как передать эту филигранную, элегантную «ироническую точность» в переводе? Адам Поморский, например, полагает, что ключ к пониманию поэзии Шимборской нужно искать в ее переводах французской поэзии. Их ироничный рационализм поможет читателю и переводчику лучше почувствовать специфику иронии автора. Ведь если этой специфики не уловить — все усилия могут пропасть даром. И замечательно, что некоторые участники конкурса со своей нелегкой задачей все-таки справились, проявив, помимо технических навыков, большой вкус и такт.

Конкурс переводов Виславы Шимборской стал не только прекрасной переводческой лабораторией для десятков талантливых литераторов, но и своего рода ответом творческих людей тем политикам, которые сделали все для разобщения народов, близких друг другу в языковом, культурном и историческом смысле. «Поэзия — это общий язык мира», — заметил в свое время американский поэт Аллен Гинзберг. Отрадно, что редакция «ИЛ», публикуя лучшие работы участников конкурса переводов Шимборской, способствует тем самым поиску этого общего языка.

Игорь Белов

Луковица

Дело другое луковица.

Нет у нее нутра.

Вся насквозь она луковица

до лукомного ядра.

Лукоподобная сверху,

лукичеватая сбоку,

могла бы в себя смотреться

без страха и упрека.

В нас отчужденность, ярость,

едва прикрытая кожей,

геенна в нас гниенья,

анафема анатомии,

а в луковице луковица,

не кишечник скукоженный.

Вот она, многажды голая,

до глубин итомуподобия.

Нет в луковице разлада,

заложен творцом повтор.

Все просто: в одной вторая,

меньшая в большей, так надо,

а далее, в новом круге,

чревата третья четвертой.

Центростремительность фуги.

Эхо, сведенное в хор.

Луковица, как здорово:

где сыщешь такой живот!

Весь обернувшись нимбами,

во славе ныне грядет.

В нас — нервы, хрящи и вены,

сало и всякие сальности.

И не дано нам изведать

идиотизм идеальности.

Монолог для Кассандры

Это я, Кассандра.

А вот он город мой под пеплом.

А вот мой посох и пророческие ленты.

Вот голова моя, вместилище сомнений.

Я торжествую, я права.

И сполох правоты моей ударил в небо.

Лишь тем пророкам, коим веры нет,

видны такие дали —

тем, кто за дело так ретиво взялся,

что все смогло исполниться так скоро,

как будто их и вовсе не бывало.

Я помню ясно, как, меня завидя,

на полуслове замолкали люди.

Смех замирал.

И расплетались руки.

И дети к матери бежали.

Я и не знала их имен недолговечных.

А эта песенка о листике зеленом —

никто ее не допевал при мне.

Любила их.

Но свысока любила.

Превыше жизни.

Из грядущего. Где вечно пусто,

откуда легче легкого увидеть смерть.

Жалею я, что голос мой был тверд.

Взгляните на себя со звезд, кричала,

взгляните на себя со звезд.

Те слушали и опускали взоры.

Жили в жизни.

Пронизаны великим ветром.

Обречены.

В телах, уже истлевших от рождения.

Но в них сырая теплилась надежда,

питая искрой крохотное пламя.

Им было ведомо, что означает миг,

о, хоть один, какой-нибудь

из прежних…

Вышло по-моему.

Но ничего из этого не вышло.

И вот мой пеплос, жаром опаленный.

И вот моя пророческая ветошь.

Вот искаженное лицо мое.

Лицо не знавшее, что быть могло прекрасным.

Конец и начало

После каждой войны

кому-то приходится

наводить порядок —

разруха сама не исчезнет.

Кто-то должен от слома

расчистить дороги,

чтоб проехать могли

машины, полные трупов.

Кто-то должен копаться

в гнили и пепле,

диванных пружинах,

осколках стекла

и окровавленных тряпках.

Кто-то должен

подпереть брусьями стены,

кто-то — застеклить окна

и навесить двери на петли.

Это длится годами

и не выглядит фотогенично,

да и фотокорреспонденты

уже снимают другие войны.

Восстанавливать нужно

мосты и вокзалы.

Засучив рукава,

пахать до седьмого пота.

Кто-то с метлой в руках

вспоминает порой, как было,

кто-то ему согласно

не оторванной головой кивает.

Но возле них вскоре

начнут крутиться

те, кому от этого скучно.

Временами кто-то

выкапывает из ямы

проржавевшие аргументы

и относит их на помойку.

Те, что знали,

в чем была суть,

волей-неволей уступят место

тем, кто знает мало.

Потом тем, кто знает еще меньше.

В конце концов — тем, кто ничего не знает.

В траве, которой поросли

причины и следствия,

кому-то придется лежать

с колоском в зубах

и пялиться на облака.

Театральные впечатления

Для меня самый важный в трагедии акт — шестой:

те, кто в схватках погиб, воскресают,

костюмы и парики поправляют,

нож из груди вынимают,

с шеи петлю убирают,

в один ряд с живыми встают

лицом к публике.

Поклоны вместе и соло:

белая рука на смертельной ране,