Вислава Шимборская. Стихи

реверанс самоубийцы,

кивок отрубленной головы.

Поклоны парные:

ярость бок о бок с кротостью,

жертва улыбается палачу,

бунтарь, не смущаясь, шагает рядом с тираном.

Попирание вечности носком золотой туфельки.

Разгон нравоучений полями шляпы.

Неуклонная готовность завтра начать все снова.

Гуськом выходят умершие много раньше,

в третьем, четвертом актах и в перерывах.

Чудесным образом возвращаются пропавшие без вести.

Их терпеливое ожидание за кулисами,

в тех же одеждах,

в том же гриме,

впечатляет меня больше, чем пафос трагедии.

Но особо волнует момент,

когда в просвете уже почти упавшего занавеса

одна рука спешит подобрать букет,

а другая поднимает брошенный меч.

Именно тогда третья, невидимая,

исполняет свой Долг:

сжимает мне горло.

Кошмарный сон поэта

Представь себе, что мне сейчас приснилось.

На первый взгляд, как будто бы все так же.

Вода, огонь, земля под ногами, воздух,

верх, низ, круг, треугольник,

право и лево.

Погода сносная, красивые пейзажи

и немало существ, наделенных речью.

Но речь у них не та, что человечья.

Все строится в категоричном наклонении.

Между словом и вещью нет зазора.

Нечего добавлять или менять местами.

Время всегда конкретно-часовое.

Прошлому с будущим негде развернуться.

Для воспоминаний — одна прошедшая секунда,

для предположений — другая,

та, что вот-вот начнется.

Слов сколько нужно. Никогда не больше,

а это значит, что нет и поэзии,

нет религии и нет философии.

Такие вольности там не предусмотрены.

Нет ничего, что можно только представить

или увидеть с закрытыми глазами.

Поиски — только того, что есть где-то поблизости.

Вопросы — только такие, на которые можно

ответить.

Они очень бы удивились,

если умели бы удивляться,

что существуют причины для удивления.

Слово «тоска», признанное аморальным,

не рискнуло бы в словаре появиться.

Мир предстает понятным

даже в глубоком мраке.

Отпускается каждому по доступной цене.

Отходя от кассы, никто не требует сдачи.

Из чувств — удовольствие. И никаких кавычек.

Жизнь в кандалах языка. И гуденье галактик.

Согласись, ничего ужаснее

не может случиться с поэтом.

А потом — ничего прекраснее

скорого пробужденья.

Лесное моралите

Входит в лес

и там как будто исчезает:

досконально его знает,

кто из птиц зимует, а кто улетает.

Здесь он не в клетках, а в ветреных ветках,

в тенях и оттенках,

в зеленых беседках,

в тиши, что шуршит в уши

и рушится, если нарушишь.

Все здесь рифмуется гладко,

будто бы в детских загадках.

С кустами да листами

ведет он речи сладко.

Рожденье урожая увидит, распознает

взаимные связки, должочки, подсказки,

стежек сплетенья, тени сомненья,

а в закутках — исключенья.

Знает, где пусто, где густо,

где дерево, где коряги,

что там, на кручах, в тучах,

что нету врага в овраге.

Какие мураши шуршат в тиши елок-иголок,

чует скок, поскок, отскок — прыг в бок,

знает, какая лесина — осина, ясень да береза.

Только смерть тут говорит

по-простому, прозой.

Знает, что тут бегом, шажком,

краем тропки прыжком

промелькнуло, махнуло, исчезло умело:

то ли виденье, то ль привиденье.

Знает, где готика — в хвое

и где барокко — с листвою,

знает: тут чижик, там стрижик,

а здесь — зяблики парой,

когда у сруба дуба

дуб новый сменит старый.

А затем повернется, вернется

назад тропой знакомой лесной,

да уж не той, что утром, другой.

И там, где народ, злость его берет,

ведь нет для него плоше тех, кто на всех непохожи.

Есть те, кто…

Есть те, кто живет расчетливее других.

И в них самих, и вокруг — всегда порядок.

Ко всему у них есть подход, на все у них есть ответ.

Они мигом угадывают, кто кого, кто с кем,

с какой целью, каким путем.

Они пришлепывают печатью непреложные истины,

они швыряют в измельчитель неподходящие факты,

они прячут незнакомых людей

в заранее приготовленные папки.

Размышляют они ровно столько, сколько следует,

и ни минуты дольше,

ибо в лишней минуте таится сомнение.

А когда их освободят от бытия,

они покидают свой пост

через предписанные двери.

Иногда завидую им…

К счастью, это проходит.

Изумление

Почему сверх меры одной особе?

Именно мне? Чем я особенна?

Почему во вторник, в доме — не в гнезде?

В коже обычной? С лицом, а не с листьями?

И раз только — личностью?

Почему на Земле? При малой звезде?

По стольких эрах небытия?

За все времена, за всяческих ящеров?

Не состоявшихся вымерших пращуров?

Здесь и теперь? В духе и плоти я?

Сама с собою и у себя? Почему

не рядом, не на сто миль дальше,

и не вчера, и не сто лет тому

сижу и пытливо гляжу в темноту?

Вот так же, морду внезапно подняв,

смотрит пытливо мой пес на меня.

Ода в честь

Жил себе был и придумал ноль.

Где-то в одной из стран. Под звездой,

возможно, сегодня померкшей. В годы,

нельзя поручиться, какие. Без имени

хотя бы чужого. Не оставив после

своего ноля никакой крылатой фразы

о жизни, что дается для… Ни легенды,

что, дескать, однажды к сорванной розе

ноль дописал и роза предстала букетом.

Что перед смертью уехал в пустыню

на верблюде стогорбом. Что уснул там

в тени пальмы первенства. Что проснется,

когда уже все пересчитано будет

вплоть до песчинки. Что ж это за человек.

Он ускользнул от внимания в щель

между фактом и вымыслом. Стойкий

ко всякой судьбе. Сбрасывающий