Vita Activa, или О деятельной жизни

Путаница в теориях стоимости классической политической экономии[241] и еще большая путаница, порожденная этими теориями в форме современной философии ценностей, восходит в конечном счете к тому относительно несложному обстоятельству, что старое слово worth, переводимое нами здесь через «качество» и игравшее еще большую роль в теориях стоимости Локка, позднее было заменено по видимости научным термином: use-value в отличие от exchange-value, т. е. потребительная стоимость в отличие от меновой стоимости. Путаница возникла потому, что употребление и обмен, различаемые в форме потребительной и меновой стоимостей, фактически пришли к общему знаменателю «стоимостей», так что различие сразу же стерлось; решающим оказалось, что то и другое ценности. Маркс тоже принял эту терминологию, разве что он – в этом как и в другом аспекте несравненно более последовательный и радикальный, если к тому же и не «более научный» чем его предшественники – сам еще настолько не доверял специфическому социальному публичному пространству менового рынка, что в превращении потребительной стоимости в «носителя меновой стоимости и тем самым в средство обмена» видел грехопадение человеческого общества вообще. Однако этим грехам коммерческого общества, которое всё несет на рынок, делает товаром и тем самым денатурирует в социальные отношения, Маркс противопоставил не «intrinsick worth», не присущее предмету, имманентное ему качество. Вместо этого мерой обесценки вещей, а также отчуждения человека он установил – и с точки зрения труда с полным правом – саму жизнь, а именно функцию, которую в человеческом жизненном процессе выполняет всё что угодно, когда оказывается им захвачено и поглощено, и в такой ценности конечно вообще уже не играют никакой роли ни объективные, имманентные качества, ни социально обусловленные и определенные ценностные полагания. При социалистическом распределении благ среди всех трудящихся всё осязаемо-вещное, качество предмета равно как и его стоимость, расплывается в некую функцию внутри процессов регенерации жизни и рабочей силы.

Однако настоящая причина путаницы в теориях стоимости и ценности залегает глубже чем простое смешение понятий качества и стоимости. Причиной, по которой Маркс так упрямо держался за понятие потребительной стоимости – равно как причиной, почему политэкономические теории ценности до него так потерянно искали объективный источник ценности, а потом полагали что нашли его в труде или в земле или в прибыли, – было нежелание или неспособность удовлетвориться тем простым обстоятельством, что на товарном рынке, т. е. в сфере обнаружения стоимостей, никакой «абсолютной» стоимости вообще не существует, и поиски ее там фатально уподобляются квадратуре круга. (Поскольку вещь «может быть потребительной стоимостью, не будучи [меновой] стоимостью», но не наоборот, Маркс держался за потребительную стоимость как за некоего рода эрзац абсолютной стоимости, по которой можно измерять прочие стоимости.) Столь оплакиваемая обесценка ценностей, включающая в себя утрату самостоятельной качественности вещи, начинается с того что всё превращают в стоимости, соотв. в товары, т. е. всё соотносят со всем и этим релятивизируют. Всеобщая релятивизация, когда предмет может доказать свое право на существование лишь через отношение к другим предметам, через свою обмениваемость, и связанная с этим утрата качества, тот факт, что ни в какой вещи уже не видят ее объективной такости вне ее постоянно меняющейся оценки исходя из спроса и предложения, заложено в существе стоимости-ценности как таковом[242]. Если это событие, в коммерческом обществе по-видимому неизбежное, в конечном счете вызвало такое неудобство что стало главной проблемой новой, отвечающей этому обществу политэкономической науки, то подкладкой здесь была даже и не невыносимость полной релятивизации как таковой, но прежде всего то, что эта релятивизация происходила всё еще внутри человеческого типа, в основном определяющегося ментальностью homo faber’a. A homo faber, вся деятельность которого состоит в том чтобы прилагать масштабы, прочерчивать направляющие, применять правила и вносить мерность всевозможного рода в тот «хаос», каким нетронутая природа предносится взору человека внутри мира, поистине меньше любого другого человеческого типа выносит, когда у него вырывают из рук «абсолютные» масштабы и критерии. Ибо тогда в руках у него остаются вовсе не какие-то относительные масштабы; относительных масштабов не существует, так же как и относительных ценностей; всякий масштаб по отношению к тому, что он намеревается мерить, «абсолютен» и трансцендентен измеряемому. И деньги, явно служащие при обмене масштабом для оценки вещей, сами конечно товар, соотв. ценность-стоимость, и никоим образом не обладают объективной самостоятельностью, присущей масштабу, в принципе превышающему и переживающему всё, с чем он приходит в соприкосновение, – как вещи, к которым он прилагается, так и применяющего и прилагающего человека.