Витающий в облаках

— Сергей Николаевич, — встревоженно сказал Ревазов, выпуская из рук полиэтиленовый мешок, — уж не собираетесь ли вы…

— Это моё дело — что я собираюсь и чего я не собираюсь! Едва рассветёт, лодка должна отчалить вот от этого самого места. Идите. И скажите Берестову, чтобы не отпускал сварщиков. Вообще чтобы никого не отпускал!

Реваз Габасович всё-таки медлил, и тогда Даблин, поискав глазами, нашёл какое-то бревно, косо торчавшее из берега, застелил его мешком и сел.

— Я тут посижу, подумаю, — сообщил он. — Может, и надумаю что-нибудь. — («Ну, я вас!..») — А вы езжайте.

Реваз Габасович успокоился и ушёл.

— Не забудьте прихватить вёсла! — крикнул Даблин вслед удаляющимся шагам.

Нет, раздеваться и плыть на остров Даблин не собирался. Четыреста метров в ледяной воде — это самоубийство. Не такой Даблин был дурак и не настолько герой. Но решение было где-то рядом с этим безумием, он это чувствовал. Он это чувствовал по привычной лёгкости, разлившейся по всему телу, и Реваза Габасовича он услал по той же причине, по которой запирал свой кабинет, предчувствуя близкое воспарение.

Решение было рядом, и полиэтиленовый мешок имел к нему какое-то отношение. Очень слабое, непрямое, даже побочное. Но имел.

Житие и смерть Ангелины Ковальской (продолжение)

4. Житие после смерти: Моника и Бес

Кажется, ни одного дня в то последнее лето у бабы Мони не проходило без альбома со старыми фотографиями. На самом деле, наверное, баба Моня не так уж часто доставала его из «гардеропа», но Люсе запомнились именно эти дни. Смотреть альбом они начинали с конца, потому что самое интересное было в начале. И они не спеша подбирались к самому интересному, не пропуская ни одной страницы. Вот Люся и мама на пляже. Вот папа учит маму кататься на велосипеде. Вот тетя Лена (папина сестра) и дядя Боря с братиком Никитой. Вот дядя Боря с новой машиной — это когда он бросил спорт и начал делать карьеру на макаронной фабрике. Вот дядя Боря и тётя Лена на стадионе — это когда он ещё ставил свои рекорды. А вот папа после ремесленного училища. А вот дядя Иван, который погиб на Одере… Потом были пустые страницы, но их они тоже не пропускали. Когда-то здесь были фотографии дедушки, но баба Моня их повынимала и попрятала на чердаке, а чердак сгорел в войну. «А почему ты их повынимала?» — спрашивала Люся. Потому что дедушка никогда не снимался один, терпеливо объясняла баба Моня. Всегда с друзьями. И он сам просил бабу Моню, если что, пожечь эти фотографии: друзьям могло повредить, если бы их увидели рядом с дедушкой. «А почему он не снимался один?» Потому что снимаются на память. А что же это за память, если только себя помнишь? «А дядя Боря один снялся!» Ну, не совсем один, а с машиной…

И вот наконец они добирались до самого интересного.

— А это дедушку первый раз расстреливают! — объявляла Люся и вскарабкивалась на стул с коленками, поближе к альбому.

— Правильно, — говорила баба Моня и делала вид, что собирается перевернуть страницу.

— Ну, ба-аба Моня! Расскажи!

— Да ведь ты уже знаешь.

— А я забыла! Ты ещё расскажи!

— Ну, вот, привели дедушку на край села, к старой шахте. Руки за спиной связали, чтобы не убежал. Босиком — а уже первый снег выпал…

— Нет, ты с начала! Ходили вы с папой Аркадием…