Витающий в облаках

Значит, эти разговоры в курилке были не просто разово рами. Потому что предмет, который Реваз Габасович выковырял из пробитого ветрового стекла, а сейчас зашвырнул далеко на обочину бетонки, был не что иное, как медицинский шприц. Точнее, это был обломок медицинского шприца — старого, таких уже давно не выпускают: металлический поршень с остатками треснувшей от удара стеклянной цилиндрической колбы. Другая половина шприца — с иглой «лежала, наверное, и приторно воняла где-то на бетонке, под колесами «газика». Получается, что падал он действительно с большой высоты (не иначе, как из дрожащих рук «небожителя»), если с такой силой врезался в ветровое стекло, что даже нагрелся от удара. И Даблин почувствовал глухое раздражение и какую-то нелепую, потому что безадресную, обиду: слухи оказались никакими не слухами, и даже ему, Даблину, пришлось столкнуться с очевидным и неприятным фактом; а сейчас шофёр ещё приволочёт «небожителя» (ведь это именно он промелькнул перед капотом машины — кому же ещё); и, вместо того, чтобы спешить на аварию, где он нужен, где его ждут, Даблину придётся тащиться в милицию, а может, и в больницу придётся его везти если не на реанимацию, то уж на экспертизу наверняка… Ну уж нет, подумал Даблин, в больницу я его не повезу, летучего придурка, моё дело — доставить и сдать, да и то — не моё это дело, а нашей доблестной милиции. Правда, вчера я забрал у них фургон и бросил на разгрузку овощей… Но это уж пускай они сами думают, пускай Семен Иванович его в своей персональной машине везёт, не моё это дело…

Но то ли шофёр оказался умнее, чем Даблин о нём думал, то ли шофёру просто не повезло, а только вернулся он один и никого с собой не приволок.

— Ушёл, гад!.. — возбуждённо сообщил он, сопроводив «гада» стройным рядом энергичных эпитетов.

— Туда? — утвердительно вопросил Реваз Габасович, указуя пальцем на потолок кабины.

— Ну, а куда ж ещё, — согласился шофёр, усаживаясь на своё место.

— Ангел полуночи, значит, — метафорически выразился Реваз Габасович.

— Пор-рхач!.. — подтвердил шофёр. И даже не стал ничего добавлять: само по себе, без всяких эпитетов, это слово прозвучало в его устах как самое грязное ругательство. Успокоившись, он включил зажигание и вопросительно повернул голову: — Ну, что, поедем, Реваз Габасович?

— Как же мы поедем? А это?.. — Реваз Габасович указал пальцем на пробоину. — Простудим товарища.

— Ох, простите. Совсем из головы… — Шофёр засуетился, снова вылез под дождь и стал рыться под своим сиденьем. — Где-то у меня тут пластырь… Сейчас, Реваз Габасович, я быстро!

Он вытащил рулон, с треском отодрал, а потом отрезал ножницами большой квадратный кусок прозрачного пластыря и, перегнувшись через капот, аккуратно и действительно быстро заклеил пробоину. Потом то же самое проделал с внутренней стороны, нимало при этом не побеспокоив Реваза Габасовича.

— Вот гад, чем же это он, а? — уже спокойно и почти весело проговорил шофёр, усаживаясь и опять включая зажигание. — Стекло теперь доставать…

— Стекло будет, Фёдор, — нетерпеливо сказал Реваз Габасович и постучал пальцем по запястью левой руки. — Поехали, и так пятнадцать минут потеряли.

Даблин ухватился за спинку, возобоновились тряска и швыряние, и опять — теперь уже в связи с этой тряской и этим швырянием — он ощутил глухую безадресную обиду. Ведь кто-то же должен за всё это отвечать, смутно думалось ему, пока они тряслись до переправы, медленно и осторожно переезжали по понтонному мосту через Обскую протоку и снова тряслись по разбитым плитам бетонки. Кто-то же должен всем этим заниматься, раздражённо думал Даблин. Милиция, наркологи — целые институты наркологов! — охранники маковых полей в Казахстане… Вот взять его, Даблина. Никто ведь не заставляет его сейчас, ночью, в дождь, трястись по этим ухабам. Нигде в штатном расписании не значится за ним такая обязанность — трястись ночами по разбитым бетонкам. Вместо того, чтобы ещё в семь часов вечера вернуться домой, поцеловать Элю, проверить дневник у Машеньки, поиграть с Мишуткой… Мишутка уже ходить начал, скоро говорить начнёт — а папу почти и не видел, потому что ещё спит, когда папа уходит на работу, и уже спит, когда папа возвращается. Видятся они только по воскресеньям, да и то… по воскресеньям Даблин сам отсыпается… Но при всей нелюбви к своей работе, при всем сарказме по отношению к своим обязанностям, Даблин свою работу делает и обязанности выполняет. Спасает озеро Карасёвое, спасает план по добыче нефти, спасает овощи, опять начавшие гнить в трюмах. И худо-бедно, а свежие овощи не переводятся на столе шуркинских нефтяников, план по добыче выполняется — со всеми приятными последствиями. И озеро Карасёвое он худо-бедно, а спасёт. Он его уже дважды спасал — и сегодня спасёт, для того он и трясётся по разбитой бетонке в «газике» Реваза Габасовича, чтобы наверняка спасти озеро Карасёвое. Правда, Звонкую протоку он спасал аж четыре раза, да так и…