Витающий в облаках

Даблин обнаружил, что бетонка наконец кончилась, они уже медленно едут по старой лежневой дороге, щедро и многократно отсыпанной сотнями тонн гравия, песка и просто грунта, но так и оставшейся неисправимо волнообразной, с короткими крутыми подъёмами и спусками, с покатостями и обширными грязными лужами. Едут, лениво переваливаясь с боку на бок — не едут, а плывут, — и можно наконец отпустить спинку переднего сиденья, на котором вальяжно развалился Реваз Габасович, и самому вальяжно развалиться, а Реваз Габасович уже излагает свой вступительный анекдот, выдавая его за действительный случай: «Получаю я на днях циркуляр и спускаю, как водится, вниз…»

Даблин стал слушать, рассеянно и невпопад похохатывая над злоключениями бухгалтера, попавшего под разрушительное действие грозной бумаги с весьма двусмысленной опечаткой, и Реваз Габасович заметил эту его рассеянность, обиделся и замолчал, так и не приступив к важному для себя разговору. А может, и не обиделся, а просто решил, что не время, что надо выбрать другой, более подходящий момент, когда Даблин сможет выслушать его со всем вниманием и доброжелательностью. Даблину было, в общем-то, наплевать, он всматривался в нитку нефтепровода, тянувшуюся вдоль правой обочины, и пытался восстановить ход своих мыслей, прерваных анекдотом; и он с изумлением обнаруживал, что глухая безадресная обида куда-то пропала, отступила — но не под воздействием смены настроения, а словно бы уступив неким логическим доводам, ибо отступление её, и даже не отступление, а ретирада, было чётким и организованным.

Я, значит, спасаю озеро Карасёвое, я семейное счастье кладу на алтарь окружающей среды, а они… — вяло размышлял Даблин, пытаясь вернуть отступницу на исходные рубежи. А они не спасают… Нет, не то. Что-то я ещё такое подумал… Озеро Карасёвое я спасал дважды, Звонкую протоку… Да-да, вот именно это. Звонкую протоку я спасал четырежды, да так и не спас. Перегатили-таки Звонкую протоку, загатили — и загадили, забили-таки древесным гнильём, а потом добавили в неё минудобрений — негде их было совхозу складировать, вот и додумались, умники, свалить прямо на берегу, а потом рядом же поставили бензохранилище — и, конечно, без окружной канавы, без обваловки: временный вариант… И озеро Карасёвое, которое я сегодня спасу, — его тоже рано или поздно загадят. Не будет когда-нибудь озера Карасёвого, а будет громадная маслянистая лужа. И «небожителей» (они же «порхачи») будет становиться всё больше — они будут колоться, летать и падать в самых неподходящих местах, резко снижая процент раскрываемости. Они будут успешно скрываться от наркологического надзора, будут подкупать охрану маковых плантаций и обогащать низкооплачиваемых врачей и медсестер…

Но ведь кто-то же действительно всем этим занимается, кто-то же действительно добросовестно исполняет свои обязанности, кто-то же кладёт своё семейное счастье, а то и жизнь свою кладёт на разнообразные алтари. Ведь не один же я такой. И все мы (такие, как я) честно выполняем свои обязанности: трясёмся к месту нашей очередной аварии по нашим скверным дорогам. Вот и получается: не «я» и «они», а — «мы». И не на кого тебе обижаться, Сергей Николаевич Даблин. Потому что мы (все «мы» и каждый из «нас») заняты… Вот и приехали.

Нет, ещё не приехали, но подъезжаем, и она уже близко, самая главная мысль. Вот она: потому что все мы заняты совсем не тем…

— Сергей Николаевич! Приехали. У вас зонтик-то есть?

Даблин разлепил веки и посмотрел на Реваза Габасовича. На силуэт Реваза Габасовича, обрисованный бьющим сзади неверным электрическим светом. В такт пульсирующему свету ревел дизель, где-то рядом гудело пламя газовой горелки, железо вдруг проскрежетало о железо, а Реваз Габасович стоял перед Даблиным, одной рукой распахнув дверцу «газика», а в другой держа предупредительно раскрытый зонтик. Даблин окончательно проснулся и полез вон из машины («Вот сюда, Сергей Николаевич, тут посуше…»). Захлопнув дверцу, он шагнул навстречу свету, залез-таки в лужу (хорошие были туфли, чистые) и огляделся. Один из трубоукладчиков держал на весу конец только что обрезанного нефтепровода, торец ещё светился красным, другой укладывал в плеть новые трубы. Где-то слева, судя по звуку — метрах в пятидесяти, длинно взрёвывал и умолкал бульдозер. Туда можно не ходить: Трофимыч своё дело знает…

— Зонтик, Сергей Николаевич. — Даблин, не глядя, протянул левую руку назад и забрал зонтик. Реваз Габасович, видимо, не ожидал от него столь недемократичного поведения, и Даблин усмехнулся, слушая, как он, потоптавшись, сунулся обратно к «газику», осторожно щёлкнул дверцей и зашептал:

— Фёдор, где-то у тебя мешок… мешок целлофановый…

— Сейчас, Реваз Габасович, одну минутку, — понимающе откликнулся шофёр, зашарил в машине, и вскоре Реваз Габасович оказался рядом, держа над головой полиэтиленовый мешок.

— Что и почему вы здесь не успеваете? — спросил Даблин.

— А вот Берестов, Сергей Николаевич. Берестов, мой главный инженер он сейчас объяснит… Георгий Васильевич!