Витающий в облаках

— Да, — сказал Даблин, запахивая поплотнее пальто. — Давай-ка ты меня отвези.

«А завтра же я заставлю их разблокировать все автоматы, — подумал он. — Нет, пожалуй, всё- таки послезавтра. Когда квартал кончится».

Глава седьмая Леонид Левитов

И снова сон: Леонид идёт по стене почти готового здания курятника (Шуркинский городской совхоз, ССО «Северяне-79») и несёт Даблину в оттянутых книзу руках высокую стопу кирпичей — одиннадцать штук. Верхний, одиннадцатый, упирается ему в подбородок. Толщина стены — полтора кирпича, 36 сантиметров. Перекрытий пока ещё нет, а леса уже сняли. Высота — метра четыре с лишним. Всё, как тогда, как на самом деле.

И оступается он на том же самом месте — в каких-то пяти шагах от Даблина. Но теперь он знает, что нужно делать. Незачем бросать кирпичи, пытаясь сохранить равновесие. Незачем падать на четвереньки, руша коленями ещё не просохшую кладку. Незачем, всё-таки соскользнув, цепляться руками за край, висеть на пальцах и ждать, пока Даблин опомнится, пробежит бесконечные пять шагов и, испуганно матерясь, втащит его на стену.

Потому что теперь Леонид умеет летать.

Всегда. Независимо от настроения.

Это очень важно: не зависеть от настроения. Ибо счастье неопределимо и непослушно, а летать надо уметь всегда.

Вот это место. Вот здесь ему суждено оступиться, упасть и долго висеть на пальцах — в четырёх метрах над битым кирпичом и над иззубренными останками какого-то агрегата. И Леонид оступается. Но, сделав порывистый шаг вправо и ощутив под ногой пустоту, он не бросает свои одиннадцать кирпичей. Он лишь крепче вжимается подбородком в самый верхний, одиннадцатый, и, плавно оттолкнувшись левой ногой, отделяется от стены. Кирпичи пахнут стружками и слегка царапают подбородок, но это пускай, потому что сейчас не до них: кажется, он не совсем правильно оттолкнулся. Кажется, слишком резко. Леонид вытянул левую ногу вниз, нащупал стену и оттолкнулся ещё раз — помягче.

Вот теперь так. Теперь главное — держись.

Ржавые останки внизу шевельнулись, разворачиваясь хищными остриями вверх, и Люся испуганно вскрикнула. Это ничего, — сразу сказал Леонид, это они просто пугают. Ты, главное, держись крепче и не смотри вниз. И он осторожно пронёс Люсю над злобно ощеренными зазубринами, над спящими палатками, над вагончиком штаба отряда, а потом высокий берег скользнул под ними, мигнув большой чёрной проплешиной от костра, и ухнул вниз, распахнулся крутым глинистым обрывом, и Звонкая протока обдала их ночным влажным дыханием, а юго-западный ветер высвистнул что-то отчаянно-весёлое и спикировал в темноту — оторвать наконец бумажного змея от проводов и зашвырнуть в облака.

— Ничего у него не получится, вот увидишь! — заговорщицки шепнул Леонид.

— У меня тоже, — сказала Люся. — Один раз получилось — да и то, наверное, случайно.

— Неправда, — сказал Леонид. — У тебя здорово получается. Я же чувствую: ты почти ничего не весишь!

Люся благодарно засмеялась и уткнулась ему в плечо, пряча лицо от ветра. Мягкий золотистый локон выбился у неё из-под берета, затрепетал на ветру, щекоча Леониду то нос, то подбородок, но Леонид изловчился и ухватил локон губами. Волосы были колкими и пахли кедровой стружкой. Их было очень много.

— Пропал твой берет! — догадался Леонид.

— Да нет же, — сказала Люся, — это уже потом, когда мы свалились в протоку, неужели ты всё забыл?

— Хорошо, что никто не видел, — уклончиво сказал Леонид, потому что не помнил, во сне это было или на самом деле. Бывают такие сны, в которых вспоминается не то, что было, а то, что приснилось когда-то. И, может быть, это — как раз такой…

— Ты потом долго болел? — спросила Люся.

— Совсем не болел, — неуверенно сказал Леонид.

— А горло? До конца стройотряда шептал.

— Ну, это не считается! — обрадовался Леонид. (Значит, было, а не приснилось.)

— Всё считается.

— Тогда — долго, целых двенадцать дней. — (Или двадцать?)

— И после отряда тоже?

— Не надо, — попросил Леонид и закрыл глаза, чтобы не смотреть на Люсю. — Ты же не любишь вспоминать о том, что было после отряда.

— Это ты не любишь, — возразила она, — вот я и не вспоминаю. А во сне можно.

(Откуда она знает, что это сон? Ведь это же я сплю, а не она… И снится она не так, и спрашивает не то…)

— Дурак я был, — выговорил наконец Леонид и стиснул зубы, до хруста прикусив стружку.

— Ну, почему же, — сказала Люся. — Ты просто не знал.

(Мог бы догадаться. Узнать мог бы. Шесть кварталов от общежития до её института. А роддом и вообще рядом…)

— Ну и что, — сказала Люся. — Зато теперь ты летаешь, когда захочешь. А это — самое важное.

— Да, — сказал Леонид. — Может быть…

— Ведь ты один такой на весь город. Не то, что эти занюханные порхачи.

— Ты говоришь, как какой-нибудь Фёдор, — возмутился Леонид. «Филологиня!

— Ничтожества! — процедила Люся. — Моральные уроды. Вмазали по банке и запорхали! Им же всё до фени — даже то, что они порхают…

— Не говори так, — попросил Леонид. — Это не ты.

— По-настоящему счастлив лишь тот из летающих, кто не нуждается в счастье, — убеждённо изрекла Люся, но это опять была не она.