Витражи. Лучшие писатели Хорватии в одной книге

Все остальные будут играть обычные, не столь важные матчи, в которых не идет речь о достоинстве, о справедливости, об истории и о чести континентов. Все остальные будут играть в футбол, в то время как Польша будет сражаться за справедливость или против справедливости. Другие будут просто заняты спортом, а ей придется как на исповеди перед нашим добрым Господом Богом и футбольными болельщиками всей Латинской Америки рассказать о себе и своих намерениях…

От тяжести момента у Давида помутилось в голове. Это была, как говорила Роза, большая человеческая драма. Ему от этой драмы было тошно, но в то же время он ею наслаждался. Это было чувство взрослого человека. Наслаждаться своим мучением и беспокойством.

Он обо всем теперь думал по-другому, и ему казалось, что он вдруг разом понял и Шекспира, и Стефана Цвейга, и Иисуса Христа, и Наполеона, и всех тех солдат, настоящих, живых и оловянных, борцов за добро и борцов за зло, которые, не зная даже, за что борются, ибо судить о причинах и мотивах их борьбы будет история, падали мертвыми и ранеными на полях и равнинах Европы и на персидском ковре их краковской гостиной, где Ружа под руководством Давида расставляла армии и готовила к битве поле боя, а потом, перед самым ее началом, тихо отступала на кухню замесить тесто для кнедлей со сливами.

Как и всегда, когда он принимал решение о чем-то важном, Давид подумал – как это хорошо, что он такой, какой есть.

Его болезнь и уродливость тела – это Божье благословение и подтверждение особой задачи и миссии, которые на него возложены: он должен решить, чье право выше – бразильское или польское – и кому будет дано сегодня победить.

Польша, решил мальчик.

Потому что с какой стати бразильцам защищать свою честь перед поляками? Каким таким образом поляки их обесчестили?

Ведь могло бы случиться так, что Польша и не оказалась бы в Европе. Достаточно было по-другому нарисовать географические карты или по-другому распределить и закрасить синие и зелено-коричневые поверхности на глобусе.

Польша могла бы, как и Бразилия, оказаться в Южной Америке, и тогда Жюль Риме обесчестил бы ее. Этого человека он не знал, никогда не видел его фотографии, но представлял себе похожим на того злого старика из романа про Оливера Твиста, который заставлял детей просить милостыню.

Однажды кто-то случайно именно так нарисовал карты, думал Давид, а потом именно так раскрасил глобус темперой, и Польша оказалась в Европе. Бразильцам следовало бы знать это, и с их стороны непорядочно думать, что Польша находится в Европе по своей воле и тем самым оскорбляет их честь.

Как старый священник, который всю свою жизнь без веры читает одну и ту же литанию, комментатор перечислял игроков: «Бразилия: Бататайс, Машадо, Эркулес, Лопес, Леонидас, Мартим, Перасио, Ромеу, Зезе Прокопио, Домингос да Гия, Афонсиньо. Польша: Мадейски, Пец, Шерфке, Вилимовски, Водаж, Щепаняк, Дытко, Пентек, Гура, Ныц, Галецки».

Имена бразильцев звучали как имена героев античных мифов, которые ему, прежде чем он сам выучил все буквы, читала перед сном Ружа из какой-то старой и толстой отцовской книги. Обычные люди, поляки, среди которых мог оказаться и Мерошевски, ведь у всех остальных были довольно похожие фамилии, играли в футбол против полубогов и героев, о которых никогда до самого конца рассказа не знаешь, что они сделают и каким образом перехитрят, обыграют и одолеют более сильного врага.

– Страшно… – начал было он, но не нашел, как продолжить фразу и как выразить, что же именно страшно.

Отец улыбнулся и похлопал его по плечу, стараясь не прикоснуться к горбу.

Он как будто боялся его или не считал частью Давидова тела. Иногда, случайно дотронувшись до горба, деревянного и твердого, или перенося мальчика на руках и почувствовав, как горб давит и жмет над ложным ребром и дальше, под сердцем, профессор начинал думать, что сделал с сыном нечто постыдное, нечто, что невозможно произнести, болезненное и ненормальное даже в мыслях.

Если бы Давид весь, целиком, превратился в горб, его было бы легко отринуть, подумал он тогда.

– Ничего страшного! – сказал он, даже не зная, что именно могло быть страшным.

– Страшно! – повторил Давид, на этот раз убежденно.

Из динамика слышался глухой шум, постепенно он нарастал, становился все громче, потом удалился и медленно затихал. Звук набегал волнами в неправильном и непредсказуемом ритме, однако казалось, что все-таки какой-то порядок во всем этом есть.

Давид подумал, что, может быть, это помехи, шум радиоволн, которые, распространяясь по небу, перемешиваются, встречаются и сталкиваются с Божьей волей и Божьим промыслом, с траекториями ангелов и небесных тел, как он представлял их себе, когда отец как-то раз, давно, объяснял ему, что такое радиоволны и как функционирует радиоаппарат.

А потом шум перерос в пение какого-то большого и неслаженного хора, и Давид понял, что это не радиоволны, а бесчисленное множество людей, тысячи и миллионы людей, которые находятся там же, где и комментатор. На стадионе в Страсбурге. Ждут начала футбольного матча.