Витрины великого эксперимента

Новаторский динамизм экспозиции, изображавшей направление, в котором устремлялись достижения советского государства, произвел на Горького глубокое впечатление и способствовал зарождению в его сознании эстетических принципов идеологии социалистического реализма^{450}. Реакция Горького на выставку — это неопровержимое доказательство того, что он весьма положительно отнесся к данным стандартным и зафиксированным методам представления советской системы иностранцам.

В конечном счете многообразные и с виду противоречивые душевные метания Горького, составлявшие своего рода интеллектуальную маску писателя, — его «романтизм» и мифотворчество, с одной стороны, рационализм и сциентизм, с другой, его марксизм и ницшеанство, попытки сохранения достижений высокой культуры Запада и России и одновременная пропаганда новой советской культуры как исключительного явления — оказались заостренным выражением нарождавшейся культуры сталинизма. Давний противник красного террора искал дружбы Ягоды и его чекистского окружения. Ведь только обладая связями с такими высокопоставленными людьми, он мог выступать в качестве защитника и патрона интеллигенции. Подобным же образом Горький наделял единством все множество своих публичных ролей. Еще одно, менее известное противоречие являлось ключевым в его судьбоносном возвращении на стройки советского социализма посредством всесоюзного паломничества: Горький как европеец и космополит, известный всему миру представитель советского режима, обращающийся к Западу (положение, которое он приобрел во время голода 1921 года, прося помощи для России у мирового сообщества), и тот же Горький — злоязычный поборник «рессентимента» и советского/русского превосходства над буржуазным европейским «варварством». Другими словами, давние отношения любви-ненависти с Западом и сопутствующие им комплексы неполноценности и превосходства были неотъемлемой чертой мировоззрения пролетарского писателя, канонизированного в качестве культурной иконы в 1930-х годах. Это редко отмечалось напрямую, но всячески выставлялось напоказ в течение всего периода примирения Горького с советской реальностью.

Хотя в начале своей второй европейской «ссылки», последовавшей в 1921 году, писатель восторгался Европой, эта позиция Горького стала меняться по мере того, как приближалось его возвращение в СССР во второй половине 1920-х годов^{451}. Например, в своей праздничной хвалебной песне в честь десятой годовщины Октябрьской революции, направленной в редакцию «Правды» из-за границы, он занял неприкрыто враждебную позицию по отношению к иностранным гостям СССР. В то самое время, когда Москва чествовала несколько тысяч своих зарубежных сторонников с целью вызвать одобрение Запада, Горький счел европейских гостей не просто невежественными, а откровенно антисоветски настроенными. Конечно, некоторые из его обвинений были справедливы: «Прожив среди русских две-три недели, они возвращаются домой и рассказывают о том, что видели», — обвинял он, указывая на европейцев, все еще рефлекторно подчеркивавших русскую некультурность. Гораздо более тенденциозными были его обвинения в том, что в европейских отчетах о поездках отмечаются только «недостатки» советской власти. Постфактум Горький характеризовал это явление как отличительную черту «классовой психики» буржуазных интеллектуалов. Основное объяснение, которое он выдвигал, заключалось в том, что снова напомнила о себе «застарелая болезнь европейцев — уродливо преувеличенное и до смешного напыщенное сознание их превосходства над русскими»^{452}.

Горький считал претензии европейцев на превосходство «застарелыми», поскольку достижения советского строя лишили их всяких оснований. Список успехов, который писатель представил в связи с десятой годовщиной революции (государственная поддержка науки, электрификация и быстрое развитие культуры), дает ключ к пониманию его точки зрения, но в конечном счете данный список менее важен, чем сама идея достижений. Для Горького это понятие ассоциировалось с подвигом, пожалуй, даже с чудом, совершенным героями ради достижения органичного единства воли и веры. Двадцать лет спустя он безо всякого смущения вспомнил свою приверженность осужденной ереси «богостроительства», которая была распространена среди видных левых большевиков после 1907 года. Тот, кого он ранее называл богостроителем, утверждал Горький, является не кем иным, как новым героем — «превосходным, честным работником мира сего», который «сам в себе и на земле создает и воплощает способность творить чудеса», организуемые государством для великих целей в рамках единой генеральной линии^{453}.