Витрины великого эксперимента

Удивительно, но Болшево стало знаменитым благодаря не ОГПУ, не ВОКСу и не советской прессе, а леволиберальному американскому журналу «The Nation», в номере которого от 11 ноября 1925 года была напечатана наивная статья Вильяма Ресвика (Reswick). Уполномоченный ВОКСа в Вашингтоне Борис Сквирский стал получать вопросы от любопытствовавших американцев о «русской ферме-колонии для мальчиков-преступников». Сквирский послал запрос в Москву с целью получения дополнительной информации, верно уловив три особо привлекательных аспекта данного явления: связь с социальной реабилитацией, реформированием карательной системы и гуманизацией советской жизни. Служащая ВОКСа Цецилия Рабинович, однако, ошибочно направила запрос Сквирского в колхоз, расположенный в Болышево, а не в Болшевскую коммуну, прикрывшись тем натянутым аргументом, что она не знает о ее местонахождении^{498}. Таким образом, ВОКС узнал о Болшево благодаря «The Nation». Уже в 1926 году — только после того, как в 1925-м интерес из-за рубежа стал возрастать, — советская центральная пресса начала распространять информацию о Болшевской коммуне во все большем количестве статей^{499}. Вывод однозначен: коммуна в Болшево основывалась не как показательная «витрина» для иностранцев, разве что процесс, в результате которого она стала образцово-показательным учреждением, был запущен в ответ на международное одобрение.

Ресвик стал первым человеком, оставившим запись в книге почетных гостей Болшевской коммуны, и вскоре эта книга наполнилась хвалебными высказываниями знаменитостей со всего мира^{500}. Интерес из-за рубежа содействовал повышению статуса коммуны внутри Советского Союза. Слава за границей и на родине пришла к коммуне одновременно, а ее расцвет и падение были обусловлены характерным переплетением внешних и внутренних факторов. На всем протяжении существования коммуны роль Горького трудно переоценить. С тех пор как в конце 1920-х годов она вошла в число учреждений, наиболее часто посещавшихся важными иностранными гостями и делегациями, Болшевская коммуна оказалась чем-то большим, чем просто показушным объектом для иностранцев. Ее «выпускники» оставили след в истории советского общества; в советской же культуре прославление Болшево как особого места для перевоспитания преступников стало ослабевать по мере того, как принцип перевоспитания все больше подменялся на практике противоположным принципом презумпции виновности и жесткой эксплуатацией труда арестованных.

Производительный труд и формирование новых пролетариев — наиболее характерные большевистские и советские черты Болшевской колонии. Впрочем, не они стали тем, что произвело самое сильное впечатление на Ресвика из «The Nation» и на других западных гостей. Их интересовала значимость этого места с точки зрения прогрессивных реформ уголовного права и общества в целом, а также их влияния на малолетних преступников и неимущих правонарушителей.

Достаточно типичным было то, что большевистские и советские принципы резонировали с общим интересом к коммуне со стороны прогрессивных иностранных гостей различного политического толка. Типичным был также тот факт, что программы, поддержанные революцией, вышли из общественных движений, требовавших социальных реформ в позднеимперской России^{501}. Ресвик выделил характерные черты «эксперимента в реформе исправительной системы» Дзержинского, которые позднее не переставали поражать и других иностранцев: свобода передвижения коммунаров, малое количество охранников и ограждений, а также кажущаяся поразительной способность перевоспитать даже самых отъявленных преступников при помощи «смены среды». Задача состояла в том, чтобы превратить «одних из худших малолетних преступников в России в приличных людей… Большинство из них оказались упитанными, румяными, широкоплечими мальчишками, чьи глаза светились здоровьем и энергией. Было трудно поверить, что всего лишь год или два назад эти мальчики были убийцами и бандитами». Без сомнения, давая разрешение американским журналистам посетить Болшево, власти надеялись, что написанная в результате статья будет способствовать созданию благоприятного образа Дзержинского в общественном сознании, который теперь выглядел не как «олицетворение революционного террора», но как гуманный покровитель собственного «детского колхоза»^{502}.