Витрины великого эксперимента

Таким образом, большевистская революция вызвала двойную радикализацию, углубив диалектику отторжения и имитации, враждебности и взаимодействия — диалектику, проявившуюся даже еще до вестернизирующей «петровской революции»^{23}. Настоящая монография прослеживает, как две противоборствующие тенденции — сближение с внешним миром и дистанцирование от него — вызревали и сталкивались в конкретных обстоятельствах, что дает нам еще один ключ к пониманию курса нового режима накануне сталинского ксенофобского террора.

Именно вследствие этой диалектики периоды открытости, часто ассоциировавшиеся со слабостью на международной арене, военным поражением либо кризисами, вынуждавшими начать внутренние реформы, сменялись периодами реакции, контрреформ и изоляционизма. Российский исторический процесс включал в себя чередования — защитная закрытость от ожидаемых внешних угроз сменялась радикальной внутренней перестройкой, основанной на европейских моделях (а в советский период открытость в духе Народного фронта чередовалась с «социализмом в отдельно взятой стране», периоды оттепелей — с ужесточением политики). Конечно, все эти противопоставления являются лишь точками континуума: хотя пики антизападного изоляционизма пришлись приблизительно на 1848 и 1948 годы, а пики «космополитизма» — на периоды после 1855 и 1987 годов, даже эти очевидные эпохи крайностей содержали в себе противоположные тенденции, и каждый исторический разворот имел свои собственные сущностные особенности. Поскольку модель формировалась посредством интенсивного давления в сторону заимствования и перестройки, сочетавшегося с противоположной установкой на изоляцию от внешних идей и влияний, постольку роль государства оставалась решающей, ибо это была сила, которая одновременно внедряла и запрещала новое, чередуя эти два приоритета в следовавшие друг за другом периоды открытости и закрытости. Все масштабные внутренние повороты в истории императорской и советской России имели глубинную связь с эксплицитными сдвигами в политике и в позиции по отношению к внешнему миру.

В центре этого исследования — один из важнейших поворотов во всей российской и советской истории, а именно поворот от системы 1920-х годов к 1930-м и к сталинизму. С одной стороны, сталинская «революция», перевернувшая многие способы взаимодействия с внешним миром 1920-х годов, представляет собой один из тех поворотных моментов российской и советской истории, когда внутренний порядок и взаимоотношения с Западом трансформировались одновременно. Но с другой стороны, данный поворотный момент является одним из множества сдвигов внутри одного исторического периода: новая советская система приема иностранцев и влияния на зарубежное общественное мнение укрепилась именно в 1920-е годы и с тех пор лишь видоизменялась. Двойственная природа сталинизма в этом смысле объясняет повышенное внимание, уделяемое в настоящем исследовании противоборствующим тенденциям взаимодействия и враждебности в рамках отдельных периодов 1920-х и 1930-х годов. Отсюда и скрупулезный анализ политической и культурной динамики в те периоды, когда равновесие неожиданно нарушалось, как это происходило в 1928–1929, 1932–1934 и 1936–1937 годах.

Однако говоря об устойчивых факторах, недостаточно рассматривать лишь стратегии правителей или государства в целом. Во-первых, большевики являлись не только политическими властителями в рамках нового режима, но еще и наследниками радикальной интеллигенции; во-вторых, далеко не каждый участник советских культурных обменов с другими странами был большевиком. Возникновение интеллигенции и подъем национализма в XIX веке сделали процесс артикуляции отношения России к Европе менее зависимым от монарха, двора, государства и дворянства. Как заметила Катриона Келли, масштабный импорт «иностранных» ценностей и стандартов поведения в послепетровскую Россию означал, что «три довольно обособленных понятия — цивилизация, модернизация и вестернизация — оказались переплетены как для иностранцев, так и для самих русских»^{24}. Все больше и больше русская имажинария западных стран формировалась образованной публикой, высокой и народной культурой и «обществом» — т.е. тем, что уже давно существовало к тому времени, когда советское государство принялось осуществлять свою программу радикального огосударствления отношений с внешним миром. Ни один русский мыслитель или общественное движение Новейшего времени не могли избежать этого вопроса — «идея Европы» стала основной референцией, через которую определялась «идея России»^{25}. Некоторые парадоксы такого наследия девятнадцатого века дают ключи к изучению подоплеки идеологических деклараций века двадцатого.

Глядя на Запад