Витрины великого эксперимента

Эпоха массовых репрессий, начавшаяся в 1937 году, привела, по сути, к концу не только советской культурной дипломатии межвоенного периода, но и вообще всего периода, когда на Западе многие стремились побывать в стране великого эксперимента. Внутри страны показательные процессы и шпиономания резко подорвали позиции культурной дипломатии и сузили радиус ее работы в мире, и без того всегда требовавшей искусного сочетания с демонстрацией идеологической враждебности к буржуазному Западу. Хотя сталинская эпоха началась с усиления антизападных настроений в конце 1920-х годов, все массовые кампании в пору «великого перелома» велись против классовых врагов — как антибуржуазные — и потому могли лишь подразумевать ксенофобскую или антизападную направленность. Переход к широким репрессиям стал обозначением триумфа советской ксенофобии, определяемой Терри Мартином как «советский гипертрофированный страх иностранного влияния и иностранного заражения» — иными словами, феномен, являвшийся по своему происхождению «идеологическим, а не этническим»^{918}. Таким образом, террор повлиял на комплекс превосходства, который в середине 1930-х годов поддерживался и адептами советской культурной гегемонии, и сторонниками усиления бдительности. Существовала явная связь между шельмованием ориентированных на Запад революционеров, таких как Радек или Бухарин, и топорными декларациями о советском превосходстве над всем миром. Например, президиум ССП в январе 1937 года осудил двух бывших оппозиционных лидеров за «капитулянтские» культурные концепции, порочившие СССР перед «Западом»^{919}.

Большой террор ныне рассматривается многими как серия отдельных кампаний, которые были направлены не только против политических и культурных элит, но и (так называемые массовые операции) против бывших кулаков и прочих «антисоветских элементов», как и — по национальному признаку — против диаспор в приграничных районах. Однако даже если эти направлявшиеся из центра операции были в чем-то несходны, их нельзя отделить друг от друга в историческом анализе, поскольку начались и закончились они одновременно. Одна из наиболее правдоподобных интерпретаций состоит в том, что все эти кампании были задуманы как своего рода превентивный удар, который должен был раз и навсегда избавить советское общество от врагов, не поддающихся перевоспитанию, т.е. как понятое в социальном смысле «окончательное решение», казавшееся неотложным в свете войны, определенно ожидаемой с 1937 года Сталиным и его окружением^{920}. В перспективе наличия взаимосвязи между внешней и внутренней ситуациями — на чем и сфокусирована данная книга — интересно отметить, что Олег Хлевнюк, последовательно объясняющий сталинский террор стремлением искоренить «пятую колонну», обращает внимание и на то, что именно опасения Сталина, не проникли ли предатели в ряды республиканцев в Испании, породили самый «фактор пятой колонны». Когда начался террор 1937 года, советское участие в гражданской войне в Испании парадоксальным образом служило и доказательством связей СССР с Европой, и очевидным символом надвигавшейся войны^{921}.

С идеологической точки зрения различные типы репрессий объединяли (более, чем когда-либо ранее) два типа шельмовавшихся врагов — внутренних и внешних. Например, так называемые «национальные операции» НКВД против немцев, финнов, эстонцев, латышей, поляков и других наций связывали этих жителей СССР с буржуазными и фашистскими государствами — увязка тем более прочная в данном случае, что тревоги о нестабильных приграничных районах существовали издавна. Это лишь усиливало аналогию между иностранцами и национальными меньшинствами, квалифицированными как опасные враги^{922}.