Витрины великого эксперимента

Адресатом письма был Джошуа Куниц (Кьюниц), которого А. Уолд называет одним из «самых высокообразованных» американских коммунистов-интеллектуалов и «бесспорным авторитетом в партии по русской литературе». Ключевая фигура в редакционном совете журнала «New Masses», Куниц успел попутешествовать по СССР и в 1935 году опубликовал пылкий просоветский травелог и одновременно исторический очерк «Рассвет над Самаркандом» («Dawn over Samarkand»). Эта книга (которую автор посвятил «негритянскому народу Соединенных Штатов») развивала горьковско-соцреалистские тропы «возрождения» и чудес, становящихся реальностью. Хотя Куниц получил из СССР щекотливое и ответственное задание — оправдать показательные процессы перед американскими левыми, что указывало на его благоприятную репутацию в глазах советских властей, он, по словам того же Уолда, никогда не пользовался полным доверием руководства американской компартии^{937}. По традиционной схеме письмо из Иностранной комиссии начиналось с откровенной лести: «Я знаю, что Вы прекрасный полемист». Далее предлагались темы для обсуждения и в то же время делалась попытка повлиять на аргументацию Куница: высмеивая мелкобуржуазную интеллигенцию, приветствовавшую революционные события 1917 года, но не понимавшую необходимости нэпа, автор послания называл репрессии очередным эпизодом, продемонстрировавшим, что интеллектуалы не понимают революции как целого. Куниц должен был затронуть две важнейшие для иностранных наблюдателей проблемы: обвинения в том, что, во-первых, дела и процессы были сфабрикованы, а во-вторых, признания выбивались из подозреваемых пытками и жестоким обращением, включая психологическое давление. К этим вероятным обвинениям нужно было подходить деликатно: Куницу надлежало заявить, что иностранные свидетели сами могли убедиться в том, что обвиняемые выглядели «отлично» и «полностью владели своими способностями». В целом такие доводы не должны были оставить вопросов насчет психологического состояния признавших себя виновными и убеждали читателей в том, что «признание было добровольное и законное»^{938}. Доводы, предписанные Куницу для использования, поразительно напоминают освещение январского показательного процесса 1937 года в книге Фейхтвангера «Москва 1937» — особенно его утверждения, оспоренные другими наблюдателями, о «несомненно свежем виде обвиняемых и их общем физическом и умственном состоянии», а также его акцент на нормальном психологическом состоянии тех, кто признал себя виновным^{939}.[79] Несомненно, Фейхтвангер получил те же инструкции, что и Куниц, только, скорее всего, в устной форме.

Как и Фейхтвангер, Ромен Роллан, в 1937 году еще остававшийся другом СССР, публично признал процессы и аресты ответом на действительно имевший место заговор. Однако в душе он мучительно переживал. Писатель засыпал Сталина остававшимися без ответа письмами, надеясь спасти арестованных Аросева, Бухарина и др. Роллан был «исключительно горд» своей славой в Советском Союзе — к ноябрю 1937-го тираж переводов его сочинений достиг 1,3 млн. экземпляров, — тем более что во Франции его позиции после заката Народного фронта ослабели. Примечательно, что даже в конце мая 1937 года Роллан все еще думал о возможности нового путешествия в Москву. Однако в сентябре, поскольку письма его по-прежнему оставались без ответа, а репрессии только ужесточались, он через свою жену (ее сын оставался в Москве) отказался отвечать на советские просьбы о ставших уже ритуальными публичных восхвалениях^{940}.[80] В письме, написанном в октябре 1938 года, Кудашева предупреждала Аплетина об этой перемене настроения Роллана: «Телеграммы ни к чему и не надо звонить по телефону… Сейчас на Западе не до “юбилеев” и “поздравлений”… Нельзя вечно отрывать его на ерунду… и вредно даже»^{941}.

В то же время сталинистский комплекс превосходства, теперь отягощенный еще и ксенофобским компонентом, сыграл свою роль в крушении иллюзий Роллана. Писатель критиковал советский шовинизм в резком письме, которое он раз за разом пытался опубликовать в советской печати. Письмо, переведенное Кудашевой на русский язык в ноябре 1937 года, было адресовано двум советским школьницам, написавшим Роллану: