Вице-консул

— Есть моя Индия, есть ваша, и еще чья-то, и еще, — говорит Чарльз Россетт — и улыбается, — а можно, что вы, кажется, и делаете, впрочем, не знаю, заметьте, я с вами незнаком, — смешать все эти Индии вместе…

— А у вице-консула Индия больная?

— Нет, у него ее нет вовсе.

— Так что же у него вместо нее?

— Да ничего.

— Мы-то привыкли, — говорит Майкл Ричард, — все мы. И вы тоже, пяти недель вполне достаточно, трех дней достаточно. А потом…

— Россетт, вице-консул все еще тревожит вас?

— Нет… так потом… вы говорили…

— О! Потом… потом… нас куда сильнее выбивает из колеи вице-консул, нежели голод, свирепствующий сейчас на Малабарском берегу. Он ведь безумен, этот человек, верно, просто-напросто безумен?

— Когда он кричал, вспоминался Лахор… там, с балкона, ночами, он тоже кричал.

— У Анны-Марии, — говорит Джордж Кроун, — своя Индия, но ее нет в нашем коктейле.

Он идет к ней и порывисто обнимает.

— Стоит ли здесь лить слезы из-за вице-консула Франции? — спрашивает Питер Морган.

— Нет, — роняет в ответ Анна-Мария Стреттер.

Больше никто, похоже, не имеет мнения на этот счет.

Приносят оранжад и шампанское. Уже не жарко. Слышно, как идет дождь над Калькуттой, шелестит в зелени пальм. Отправятся ли они в «Blue Moon»? Это кто-то спрашивает. Нет, решительно, не сегодня. Слишком поздно. Здесь хорошо.

— Я, кстати, побывал в Пекине, — говорит Джордж Кроун, — ах, я видел тебя на каждой улице, весь город все еще говорит мне о тебе.

— Знаете, — она обращается к Чарльзу Россетту, — «Blue Moon» — самое обыкновенное кабаре. Европейцы боятся туда ходить из-за проказы, вот и придумали, что это бордель.

— Известному лицу, — говорит Чарльз Россетт, смеясь, — наверняка неизвестно сие место.

Гроза удаляется.

— Вы этого ждали от приезда в Индию? — улыбаясь, спрашивает она. — Все ждут чего-то в таком роде.

Снова слышен негромкий крик Калькутты.

— Признаюсь, пять недель, что я здесь, были трудными, но в то же время, и это, наверно, общее правило, здесь встречаешься с чем-то… не знаю… ожидаемым, что ли…

— Вы предпочли бы назначение в другое место?

— В любое другое, на первых порах.

Но Майклу Ричарду хочется еще поговорить о вице-консуле.

— В его досье, я слышал, есть слово «невозможный».

— Что же было невозможно?

— Чего он хотел от тебя, Анна-Мария?

Она внимательно слушает. Вопрос Майкла Ричарда застал ее врасплох.

— О! Это не вполне ясно.

— А что, если вице-консул из Лахора таким и был — всего лишь человеком из тех, что ищут женщину, подле которой они надеются обрести забвение?

Улыбнулась ли она?

— Что там в точности написано, в его досье? — спрашивает Майкл Ричард.

— Ох! — вздыхает она. — Например, что он стрелял ночью по садам Шалимара.

— Свою калькуттскую резиденцию он тоже громит?

— Нет, — Анна-Мария Стреттер смеется, — никоим образом.

— В Лахоре он стрелял и по зеркалам.

— Ночью в садах Шалимара спят прокаженные.

— Днем тоже, в тени под деревьями.

— Быть может, он тосковал по женщине, которую мог бы узнать… где-то в другом месте?

— Он говорит, что еще никогда… это правда?

— Я почти уверен, что подобные… вещи… — говорит Питер Морган, — он считал как бы своим долгом, поскольку всегда жил с мыслью, что однажды ему придется совершить нечто непоправимое, после чего…

Она вступает в разговор, улыбаясь:

— В самом деле, причем он полагал необходимым пройти через комедию — больше, чем кто-либо, думается мне.

— Комедию чего?..

— …ярости, например.

— Он не сказал тебе об этом ни слова?

— Ни единого, — подтверждает Анна-Мария Стреттер.

— После чего… а дальше? — спрашивает Майкл Ричард.

— После чего, — продолжает Питер Морган, — он будет иметь право на всех окружающих, на их внимание, на любовь мадам Стреттер.

Снова где-то далеко постанывает во сне Калькутта.

— Вот уже три месяца одни и те же журналисты обжираются и заваливаются спать в твоем доме, — говорит, смеясь, Джордж Кроун.

Она объясняет: эти люди застряли в Калькутте из-за проблем с визой, собирались в Китай, здесь им смертельно скучно.

— Что-нибудь будет сделано, чтобы обеспечить Малабарский берег рисом до нового урожая?

— Ничего. Федеративный дух отсутствует, так что ничего серьезного.

— Очередь на неделю за фунтом риса, Россетт, приготовьтесь терпеть.

— Я готов.

— Нет, — возражает Анна-Мария, — все так думают, а на самом деле вовсе не готовы, и это особенно досадно, что так думают.

— Самоубийства европейцев во время голода, который их, однако, никак не затрагивает, — странное дело.

— Анна-Мария, Анна-Мария моя, сыграй Шуберта, — просит Джордж Кроун.

— Пианино расстроено.

— Когда я буду умирать, я позову тебя, чтобы ты пришла и сыграла мне Шуберта. Не так уж и расстроено пианино, тебе просто нравится повторять эту фразу: пианино расстроено, такая влажность…

— Верно, эту фразу я говорю для затравки. И еще одну, о скуке.

Чарльз Россетт улыбается ей.

— Вам я, кажется, тоже ее сказала?

— Да.