Вьюга

Марфушка подметала пол берёзовым голиком и думала, что этот узник никак не похож ни на татя, ни на пьянчужку. И когда выносила мусор, то ещё раз посмотрела на него, а он обдал её теплом грустных и лучистых глаз, будто отец. И часто-часто забилось сердце у девушки-сироты, одинокой горюхи.

А потом, гоняя воду по шершавому полу, она плакала. Плакала горькими слезами от жалости к этому человеку. Иногда, распрямившись, утирала украдкой слезы рукавом, но как только наклонялась, они опять застилали ей глаза, и она плохо видела, где уже помыто, а где ещё нет. Собравшись с силами, она перестала плакать и злым голосом крикнула стрельцам:

— Принесите ещё воды! А эту вылейте!

Но стрельцам отлучаться было нельзя, и за водой к колодцу пошёл Молчан. Марфушка вымыла пол, натерев его дресвой, притащила с улицы дров, затопила печь, укорив стрельцов:

— Лень вам топить, жидкобородые!

Молчан приволок в комору охапку свежей соломы. Стрельцы ввели узника и закрыли за ним дверь на засов. Узник выглянул в решётчатое окошко и сказал Марфушке:

— Спасибо тебе, девица!

Стрелец захлопнул ставенек оконца и крикнул в сердцах:

— Разговаривать не велено!

Молчан взял Марфушку за руку:

— Пойдём, божий дар! Полы вымыла добро. Получишь за работу обновку!

И уже на улице, когда пробирались по тропке к воеводским хоромам, он наказал:

— О том, что ты была в съезжей и что там видела — молчи! А то воевода вырвет те язык!

Марфушка, вернувшись на кухню, залезла на печь и долго лежала неподвижно, глядя на закопчённый потолок, по которому пробегали тараканы. Стряпуха Прасковья тоже собиралась мыть пол на кухне. Марфушка решила немножко отогреться, а потом пособить ей.

Ей было жалко узника. Она думала, как ему помочь, и ничего не могла придумать.

В тот день в съезжей хорошо натопили печь. Болотников удивился тому, что ни с того ни с сего тут вздумали наводить порядок. Приход девчонки и мытьё пола внесли какое-то разнообразие в томительное житьё узника. Иван Исаевич размышлял: К чему бы это стрелецкие вороны вздумали заботиться о порядке? Может, ждут знатного гостя, а может, завтра большой праздник? Он плохо знал праздники и не мог вспомнить ни одного. Да и счёт дням он давно потерял. Все дни были до отвращения однообразны. Смена света тьмой и тьмы светом под улюлюканье вьюги.

Он выждал, пока солома нагреется, лёг и закрыл глаза. Вскоре принесли еду. На этот раз к воде и хлебу добавили две ржаных шаньги, испечённые на конопляном масле. Болотников не притронулся к еде. Он неподвижно лежал в своём углу до вечера.

Метель за стеной по-прежнему шебаршила сухим снегом. Сменился караул. Новый стрелец заглянул в окошко, на месте ли узник. Стрельцы поговорили промеж собой, посмеялись, и опять стало тихо. Болотников явственно различал посвист ветра на улице и неторопливые шаги наружной охраны.

Тягостное, недоброе предчувствие с утра не покидало узника, щемило душу. Иван Исаевич немного отлежался, стало ему лучше. Очень хотелось снять кандалы, разуться, дать отдых ногам — с самой Москвы не переобувался. Он попробовал оковы, мёртвой хваткой сжимавшие ноги у щиколоток, помрачнел и в приступе ярости стиснул зубы и лёг ничком на солому.

В караулке послышался шум, разговоры. Дверь в комору приоткрылась, и вошёл саженного роста мужик. Он опустил на пол мешок, в котором звякнуло железо. Следом другой внёс небольшую походную наковальню. У дверей с плетью стал Ефимко Киса.

Мужик, что внёс мешок, вытащил из него тяжёлую толстую цепь с массивными оковами, изготовленными будто на медведя.

— Ну-ко, подымись, человече! — сказал мужик. — Велено перековать тебя!

Болотников вскочил, прислонился к стене, с ненавистью глядя на мужика и на новые кандалы, которые по виду были много тяжелее старых.

— Боитесь, что убегу?

— Не перечь. Воевода наказал перековать, — повторил мужик.

— Делай, как велят! — прикрикнул Киса, зло блеснув глазами.

Болотников молча стоял. Киса отошёл от двери. В комору ввалились двое широкоплечих молодцов в одних холщовых рубахах. Они проворно схватили узника, положили на пол. Он повёл было плечами, но руки ему заломили, связали. Суставы хрустнули. Кузнец принялся за дело. Снял старые кандалы и, ловко орудуя молотом, набил новые. Потом сложил инструмент и старые оковы в мешок и пожелал:

— Носи на здоровье! Век не сносятся! Обнова — что надо!

Кузнец, его подручный и Киса ушли. Молодцы в холщовых рубахах развязали узнику руки и тоже вышли, беспокойно оглядываясь. Снова загремел засов. Иван Исаевич сидел на охапке соломы темнее тучи, весь охваченный колючей и бессильной злобой.

Поздно вечером в съезжую пришли Ефимко Киса, пятеро стрельцов, воевода и сотник. Воевода и Петрищев пошатывались, от них пахло вином. Данила Дмитрич сам отодвинул засов и дал знак Кисе и стрельцам входить в комору.

Болотников почуял недоброе, хотел вскочить на ноги, но не успел: навалились стрельцы. Он всё-таки изловчился, сунул одному кулаком в челюсть. Стрелец лязгнул зубами и упал к ногам воеводы.

— Руки, руки ему вяжите! — крикнул воевода.