Византийские легенды

Сохраняя свои главнейшие признаки, агиографический стиль претерпевает, однако, медленную эволюцию, закончившуюся во второй половине XI в. — с этого момента его сложение можно считать завершившимся, — состоявшую в движении ко все большей отвлеченности и преодолении следов античного сенсуализма.[674] Развитие вследствие застойности во всех областях византийской хозяйственной и культурной жизни шло, как мы видим, тоже в высокой степени экстенсивно, и, говоря о явлении столь растянутом во времени, мы имеем в виду только ведущую тенденцию: само собой разумеется, что в позднейший период спорадически возникают отдельные агиографические памятники, по стилю своего выполнения показательные скорее для предшествующего времени, вроде входящей в эту книгу младшей редакции жития Алексия (XI в.), а на ранних этапах встречаются легенды, «забегающие вперед», вроде жития Тихона (VII в.), или атавистически вырастают отдельные элементы повествовательного стиля, не характерные для эпохи возникновения легенды, как например выдвинутая роль автора в житии Григория Синаита (XIV в.). Признаки окончательно сложившегося агиографического стиля — углубление свойственных ему на предшествующих стадиях тенденций (в первую очередь дальнейшая утрата конкретности) [675] — и массовое их распространение, определяющее теперь характерный облик памятников этого периода, а не отдельные легенды и даже направления, и вытеснение полуфольклорных легенд литературными, связанное со вступлением агиографии на почву высокой литературы. Теперь наряду с агиографом, прежде далеким от литературных интересов и рассматривавшим свою роль исключительно как учительную, появляются писатели — Мавропод и Пселл (XI в.), Феодор Продром, Федор Вальсамон, Иоанн Зонара, Евстафий Солунский (XII в.), Георгий Акрополит, Никифор Хумн, Феодор Метохит, Никифор Григора, Максим Плануд (XIII–XIV вв.).[676] Их сравнительно много, если иметь в виду, что общая численность агиографических памятников, возникших в этот поздний период, была незначительна как абсолютно, так особенно в сопоставлении с предшествующим временем, и едва ли количественное соотношение ранних и поздних легенд существенно изменится, когда будут опубликованы все, еще не увидевшие света и не прочитанные рукописи агиографического содержания, которые остаются по сей день. Уменьшение продуктивности агиографии закономерно и связано с ее новым статусом. Высокой литературе, в которую агиография поднялась, никогда не было свойственно массовое тиражирование какого бы то ни было, даже самого популярного, жанра, что как раз составляло отличительную особенность полуфольклорной, низовой агиографии, за счет которой преимущественно и создавался этот числовой разрыв.[677]

Новое положение агиографии определило и ее новую установку. Если прежде агиографы почти всегда предназначали свои произведения замкнутой общине верующих, монастырской братии или церковной пастве (иное дело, что эти сочинения в большинстве случаев далеко выходили за территорию своего первоначального назначения и функционировали свободно) для чтения в церкви по праздникам соответствующего святого или за общей трапезой, то теперь обязательность ритуального прикрепления исчезает и адресат мыслится шире — как читатель вообще.　

Став одним из жанров высокой литературы, агиография была приближена к требованиям ее эстетики, что, с одной стороны, означало дальнейшее углубление изначально присущих ей обобщающе-абстрактных тенденций, а с другой — переход от наивной простоты народного повествования к сложной и украшенной риторикой манере литературного.