Византийские портреты

Само по себе это не имело значения. Но и в других отношениях Ирина плохо применялась к обычаям своей новой родины. По-видимому, императрица была довольно красивой наружности. Епископ Василий Ахридский, произнесший ей надгробное слово, говорит, что "сложением своего тела, соразмерностью своих членов, красотой и свежестью своих красок она доставляла приятное ощущение даже бесчувственным предметам". Помимо этого, она была наделена всевозможными добродетелями, "благоухание которых,- говорит ее панегирист, - услаждало Бога и людей". Безукоризненно честная, кроткая, благочестивая, чрезвычайно милосердная, всегда готовая помочь и утешить несчастного и "простирать миру свои благодетельные руки", она обладала высокими нравственными качествами. Но она была лишена всякого изящества. "Она меньше заботилась, - говорит Никита, - о красоте своего тела, нежели о совершенствовании своей души". Она не любила одеваться, никогда не белила и не румянила лица, не подрисовывала глаз и выказывала некоторого рода презрение к "безумным {338} женщинам", как она выражалась, которые предпочитают искусство природе. "Она хотела, - говорит летописец, блистать только блеском своих добродетелей". К этому она присоединяла известного рода немецкую деревянность (to me epiclines ethnicon), - как выражался Никита, - и нрав несколько строгий и высокомерный. Все это отнюдь не являлось подходящим средством, чтобы удержать такого страстного молодого человека, каким был тогда Мануил, жадный до удовольствий, светских собраний, легких увлечений, охотник до всевозможных увеселений, свойственных его возрасту, и до всех приключений, какие только рисовались его воображению.

Кроме всего вышесказанного, у Ирины не было детей. В 1147 году, когда император низложил патриарха Козьму, последний в порыве бешенства в присутствии всего синода проклял утробу императрицы и объявил, что никогда от нее не родится ребенок мужского пола. И вот факты, казалось, оправдывали это печальное предсказание. В течение пяти лет, несмотря на все молитвы, о каких она просила самых знаменитых монахов, несмотря на все благочестивые дары, какими она осыпала церковь, надеясь таким образом избавиться от своего бесплодия, Ирина не дала империи наследника престола; и когда наконец в 1152 году у нее родился ребенок, это была девочка, Мария. Позднее у нее был еще ребенок, но опять девочка, скоро, впрочем, умершая четырех лет от роду. Все это очень огорчало Мануила, и, будучи твердо убежден, что тут сказывалось проклятие патриарха, он отчасти гневался на жену, что она как бы способствовала полному оправданию духовного владыки.

Вследствие всех этих причин Мануил в свою очередь довольно скоро охладел к Ирине. Конечно, он сохранил за ней самым любезным образом внешние почести власти, ее собственный двор, стражу, весь блеск высшего могущества. Но он совершенно отдалился от нее. После многочисленных приключений он кончил тем, что открыто завел себе любовницу. То была его племянница Феодора, и он тем сильнее привязался к ней, что, более счастливая, чем Ирина, она родила ему сына. Поэтому с этих пор у него ни в чем не было для нее отказа; подобно законной жене, у нее был свой двор, своя стража, и она получила, за исключением короны, все прерогативы высшей власти. Для нее император пошел на самые безумные траты; "моря богатств, - как говорит Никита, - были излиты к ее ногам". Гордая, надменная, она принимала почести и деньги; и, по примеру господина, придворные увивались вокруг нее, до некоторой степени забывая и покидая ради фаворитки законную императрицу. {339}

Впрочем, последняя, по-видимому, отнюдь не пыталась нарушить свое уединение. Ирина устроила себе жизнь отдельно, отдавшись вся благотворительности, помогая вдовам, защищая сирот, выдавая замуж и снабжая приданым бедных молодых девушек, посещая и обогащая монастыри. Она любила делать одолжения, и ее панегирист удачно выразился про нее, "что она принимала как милость просьбы, с какими к ней обращались, и, казалось, просила, чтобы ее о чем-либо просили". Обращенная перед вступлением своим в брак в греческое православие и будучи очень благочестивой, она охотно жила в обществе служителей церкви, выказывая к ним бесконечное уважение. Тем не менее она при этом восточном дворе оставалась вполне западной женщиной и настоящей немкой. В произнесенном в честь ее надгробном слове Василий Ахридский не мог удержаться, чтобы не напомнить, что она была "иностранкой, рожденной под другими небесами, не знавшей обычаев нашей цивилизации, дочерью народа гордого и надменного, не умеющего гнуть шею", и счел себя обязанным восхвалить Германию, как и ее народ, "могучий и властный", который среди других народов Запада "больше всех любит повелевать другими, но не допускает, чтобы повелевали им". Выражаясь так, иерарх показал, что проник до самого дна души монархини.