Визит

Он стал прислушиваться, не слышно ли где шагов, треска веток. Но нигде ничего. Тишина. «Может быть, она присела где-нибудь отдохнуть», — подумал он. Он хотел позвать ее, просто нестерпимо ему захотелось крикнуть, но он подавил в себе это желание. Если бы другая, а то она… Другую, может быть, он и повалил тут среди ветвей, или сама бы она легла. Но Барборка! Его прямо жаром обдало, но все равно он старался даже ступать как можно тише… Через полчаса, когда рюкзак наполнился, одиночество стало раздражать его. Он приник к траве и стал вслушиваться. И опять тишина, которая в другое время так бы его не душила. Он поднялся, обежал все вокруг и снизу и сверху. И тогда не выдержал и в испуге закричал:

— Барборка!

Не ушла ли она, в самом деле?

«А может быть, она нарочно не отзывается», — старался он успокоить себя. И пошел в направлении, где считал, что она должна быть. Не прошел он и ста шагов, как очутился у скалистого обрыва. Он посмотрел вниз и онемел от ужаса. Барборка лежала метрах в пятидесяти под ним, будто пришпиленная к земле…

Пока он спустился вниз, он был весь мокрый. Он поднял Барборкину голову; глаза закатились. Она не дышала и была холодная. Никон сжал зубы, но потом сказал, обращаясь к ней:

— Как же тихо ты умерла!.. О боже праведный, я бы по крайности кричал…

Только теперь он разрыдался.

Из книги «Кровоподтеки»

«KRVAVINY», 1970

ПАХО, ГИБСКИЙ РАЗБОЙНИК

— То-то и оно, бывает и так, что, не поймав петуха, хвалятся, будто изловили медведя, — рассуждает Пахо у костра. — Да, вот сидят они так со мной у огня по три часа, гогочут, в одной руке дичины кусок, другой рукой в кармане ножом поигрывают. Что-то костер дымит, будто черт его задувает, — хмурится Пахо и подкладывает в огонь полено, пламя сразу поднимается, и искры подскакивают ввысь, мешая лету нетопырей. — Слушают они тебя, эти господа вонючие, — сердится Пахо, — но стоит только осоловеть у костра, глотнув самогонки, которой они для этого только и понатаскали, они тут же накидываются и каждое твое слово переворачивают. И шепчут потихоньку «разбойник», а в глаза мне «пан» говорят. «Вы, милостивый пан, — говорят они, — столько деревень прошли на своих быстрых ногах, столько зла искоренили и столько искоренить хотите. Хвала вашей справедливости, которая является одним из великих достоинств этого края. Мы, люди бедные, — говорят они, будто я не вижу их насквозь еще до того, как они подойдут к моему огню, будто я не знаю этих панов сопливых как свои пять пальцев, вот они все и повторяют: мы люди бедные, мы хотели бы знать, чей когда черед». Я, конечно, мог бы их попугать, мог бы выдать им, какое из их имений превратится в пепел, но лучше я притворюсь больным, чтобы эти жуки навозные не узнали, что узнать хотели. К счастью, огонь, дым, нож и ружье — не единственное мое оружие. Я угощаю их вином, которое они поднесли мне, а когда они захрапят, нахлебавшись, я вытаскиваю ожерелья, припрятанные до поры, и начинаю звенеть золотыми, серебряными, бриллиантовыми и оловянными бусами перед их женами и тотчас же их обольщаю. И пока паны протрезвляются у огня, их полупьяные женки бегут за мной, и вот мы уже забавляемся в жите, и только месяц мешает нам работать. Поверьте, — тихо смеется Пахо, — их жен долго уговаривать не надо, а пажить шелковая и не колется. Раз, два, три, четыре, пять… сею свои семена, а они, болваны, еще будут воспитывать моих детей…

Но Пахо, гибский разбойник, умеет владеть собой. Хотя он мог бы еще долго валяться на пажити, потому что эти ненасытные утробы его даже и отпускать не хотели, но он все-таки ускользнул от них. Уже начинало светать, и те, кто бодрствовал до сих пор, могли бы и заснуть, но для Пахо, как ни для кого иного, это была бы смерть. Поэтому он возвращается к огню, где паны еще лежат, вытянув застывшие от холодной росы ноги. Он раздувает огонь, ворошит угли, а когда костер разгорается, сначала тихо, потом сильнее, свистит в два пальца. Паны вскакивают и в страхе садятся. «Ха-ха-ха! — смеется Пахо, — вставайте, — кричит он, — а то потом ног не разогнете… Давайте танцевать, дорогие мои гости, давайте танцевать». И Пахо пускается в пляс, и прочие несмело присоединяются к нему… Искрутились ноги Пахо и согнулись, как будто это вовсе и не ноги, а рога, так прокалывают они воздух во все стороны… «Гей! — кричит Пахо, — шевелись, симулянт безногий, и пляши, старайся… Ух!» — ревет Пахо.

Этот танец поведет
в Гибы весь честной народ.
Прямо к дому моему,
всем вам будет по уму,
бабы очень хороши,
веселися от души…