Визит

Везде в доме слишком много света.

НА ПАСЕКЕ

И высоко в горы приходит осень. Интересно, что в нынешнем году Никон почувствовал осень, когда ему захотелось лесных орехов. «Ох, орехи, орехи! — вздохнул он как-то утром, едва поднявшись с постели. И раньше, чем начать одеваться, он добавил: — Господи, уже сентябрь, орехи-то давно поспели…»

Такой уж человек был Никон: если ему что втемяшится, так уж тут хоть кол на голове теши. И чем дальше, тем больше преследовало его желание, а через несколько часов он становился просто одержимый. Так и на этот раз с орехами. Однако утром он оделся и позавтракал без всякой спешки и со спокойной совестью; он потому и вставал рано, что придерживался пословицы: «Кто рано встает, тому бог подает…» У него было довольно времени — и не только для того, чтобы почистить зубы, но и на газеты осталось, — а от газет он всегда ожидал каких-нибудь сногсшибательных известий, но и сегодня их не было. Возможно, если бы он, например, прочитал, что на том месте, где еще вчера находилась Австралия, сегодня расстилается море, он бы и позабыл про орехи. Но спокойное чтение газет на скамье у окна не отвратило его от первоначального намерения. И так в начале разумно начатого дня, на сытый желудок и с миром в душе, он отправился на пасеку, где начинал работать в седьмом часу. И снова это желание. Всего несколько шагов отошел он от дома, и снова вспомнились орехи — еще сегодня надо нарвать орехов…

Он шел по мощеной улице (тут, в горах, асфальтом было покрыто только главное шоссе), поздоровался с несколькими женщинами, которые несли лишнее молоко на молочный пункт, и свернул направо, в липовую и тополиную аллею, в конце которой чернела пасека. Он знал, что мужчины давно запрягли коней и выехали в луга возить сено, а некоторые даже отправились в деревушку помогать возить кооперативное сено. Но чем ближе он подходил к пасеке, тем отчетливее становилась одна мысль: как случилось, что хотя он и день ото дня наблюдал не только то, что на лугах стало меньше цветов, но и то, как пчелы готовятся к зимовке, хотя он и замечал, что дни стали короче и солнце встает после шести, а в шесть вечера уже почти темно, хотя он и видел, что воздух стал прозрачнее и пожелтели листья лип и тополей, а понял лишь сегодня: ведь уже осень! И орехи, о господи, орехи уже поспели…

Он покачал головой, удивляясь своей ненаблюдательности, и прежде, чем вступить на территорию пасеки, закурил сигарету, как привык делать каждое утро, чтобы дым защитил его от пчелиного жала. Нет, он вовсе не сердился, если иногда его жалила какая-нибудь пчела, он не боялся пчелиного яда, памятуя слова деда: «Пчелиное жало выгоняет ревматизм!» Он закурил скорее потому, что жалел каждую пчелу, которая, жаля, погибала.

Но сегодня Никону как-то не хотелось заходить на пасеку, и потому он обрадовался, что пришел раньше. На башне костела пробило только три четверти седьмого, то есть у него было еще пятнадцать минут. Он остановился в двух шагах от жужжания, и, даже когда услышал, как прошел за оградой заведующий Сивашко, у которого он был помощником, он продолжал курить в тени лип и тополей утреннюю сигарету. Он заметил, как солнце просвечивает сквозь листву над головой, тихо и незаметно сокращается тень. Было такое утро, которое наполняет сердце миром, спокойствием, проникает в тело и веселит человека лучше, чем он смеялся бы от щекотки.

Он уселся на росистую траву, наблюдая, как укорачивается его сигарета. Когда он оперся спиной о ствол липы, тонкая и отмирающая кора ее треснула, напомнив ему звук разгрызаемого ореха, его ароматную сердцевину. До чего же охота погрызть орехи, свежие лесные орехи! И он стал внимательно оглядываться вокруг, хотя и знал, что орехи поблизости не растут.

Солнце осветило сад, кроны лип и тополей над его головой, но семь еще не било. Все же он встал, затоптал сигарету в мох и потянулся. Он вздохнул — что за дразнящий ветер, так и тянет орехами. И он направился к дверям пчельника и без стука надавил на ручку. Переступая высокий порог, он услышал, как бьет семь часов, но уже неясно, потому что сквозь открытые двери сильнее зазвучало жужжание пчел, и все тело на миг напряглось, как перед барьером. Сивашко поднял голову, улыбнулся ему и выпустил струю дыма. И Никон подумал: «Никогда не видел пчеловода, который бы не курил…»

— Доброе утро, — сказал он и стал снимать пиджак.

— Представь себе, — сразу же заговорил Сивашко, — в пятый номер ночью влезла ящерица, или кто-то ее туда посадил… Посмотри, она так разозлила пчел, что они изжалили ее до смерти… Ты только посмотри, не менее двухсот пчел погибло, но ящерица тоже мертва…

Никон подошел к улью и заглянул внутрь: действительно, ящерица была мертва и пчелы успокоились. Он снял со стены висевший там длинный пинцет и стал вытаскивать из улья сперва мертвую ящерицу, затем пчел… Через полчаса, когда улей был в порядке, Сивашко достал сигареты и молча предложил Никону.

— Хочешь знать новость? — спросил Никон, вынимая из коробка сигарету и закуривая.

— Какую? — без особого интереса спросил Сивашко.