Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Сложно сказать, действительно ли Лев снял икону Христа с Халкских ворот, и византисты хорошо об этом знают. Однако учитывая все, что сказано выше, а также устойчивость мифа о таком поступке императора, нельзя ли допустить, что икона была снята – или люди верили, что она была снята, – поскольку она находилась в непривычном для иконы месте? Это отличало бы ее от других икон, которые в то время, вероятно, не были включены в открытые городские пространства. Впрочем, поиск ответа на этот вопрос не входит в задачи настоящего исследования. Достаточно сказать, что если положение (буквальное и фигуральное) иконы в общественных пространствах Константинополя по-прежнему находится под вопросом, то в случае статуй подобных сомнений нет – они присутствовали в больших количествах и в целом неплохо пережили иконоклазм.

И действительно, о важности этих артефактов, которую они снискали даже в глазах чужаков, свидетельствует ситуация, сложившаяся в городе по итогам Четвертого крестового похода. Венецианцы, забравшие себе львиную долю сокровищ и земель Византии, захватили также множество икон, из которых значительное число было выставлено на Пала д’Оро, золотой иконостас собора Святого Марка, известной также как «икона икон»[47]. Кроме того, они сорвали роскошные переплеты с византийских манускриптов, повторили в убранстве собора Святого Марка византийские мозаики и заявили о своих правах на целый ряд бесценных реликвий, хранившихся ранее в византийской столице. При этом для украшения городского пространства они вывозили из Константинополя совсем другие объекты. Желая воссоздать у себя дома форумы и в особенности Ипподром, венецианцы установили на Пьяццетте и Пьяцце Сан-Марко монументальные статуи бронзовых коней, тетрархов, Карманьолу и многочисленные колонны [Barry 2010: 7-62; Nelson 2007: 143-51]. Реликвии и иконы, захваченные или купленные в Константинополе, отправились в часовни при храмах и монастырях, однако на общественном фасаде Светлейшей Республики, т. е. на площадях Пьяцца и Пьяццетта, не появилось ни единой православной иконы. Вместо этого там было представлено скульптурное наследие столь успешно разграбленной империи.

Статуя в истории

Помимо того, чтобы вернуть статуе ее законную роль неотъемлемого элемента византийской визуальной культуры, важно рассмотреть устоявшийся дискурс о скульптурном изображении в целом. История статуи весьма обширна и восходит к классическим, позднеантичным и иудео-христианским традициям, причем некоторые из них непосредственно питали период (IV–XIII века), рассматриваемый в настоящем исследовании. В качестве физического объекта статуи часто обращали на себя визуальное и иное внимание, поскольку в них видели тех богов, которых они изображали. Вместе с тем они служили и «предметом размышления» о таких вопросах, как богоявление, желание и видение, не говоря о прорицании, темпоральности и мимесисе[48]. Каждая глава в настоящей книге посвящена отдельному аспекту этого феномена, происходящего из античного и позднеантичного мира. Здесь я приведу несколько самых ярких примеров, чтобы проявить тематические параллели с дальнейшими материалами моего исследования.

Замечательным примером служит рассказ Геродота о встрече Гекатея Милетского с фиванскими жрецами. В VI веке до н. э. Гекатей, логограф и этнограф, посетил Египет и попытался произвести впечатление на фиванцев, перечислив своих предков на шестнадцать поколений назад вплоть до богов. В ответ его привели в храм и показали 345 деревянных статуй верховных жрецов, созданных ими еще при жизни. Геродот во время своей предположительной поездки в Египет тоже как будто видел эти статуи. Эта история говорит не только о знании прошлого и «младенчестве греческой цивилизации перед лицом великой древности Египта» [Moyer 2002: 70–71] – статуя в ней служит осязаемым символом этой временной пропасти, внушающей страх и благоговение, а также генеалогической эмблемой [Ibid.].

Известно о нескольких случаях, когда в Античности статуи оказывались повергнуты и/или полностью разрушены. Пол Космин полагает, что манипуляции со статуями служат маркером разрыва в формировании истории и исторического времени или, напротив, их последовательного развития. И хотя Космин в основном говорит об империи Селевкидов, его наблюдения совпадают и с основными темами настоящего исследования. Свержение статуи императора означало не только отказ ему подчиняться: «в рамках общей гражданской культуры эллинистического мира разрушение статуи царя было распространенной, публичной и прозрачной идиомой, служившей для периодизации истории сообщества» [Kosmin 2018: 147]. Эта идея легко накладывается на византийскую картину мира, причем не только по отношению к портретам императора (пример – император Лев, приказывающий снять с ворот икону Христа). На Западе статуи (или идолы) тоже обозначали поворотные точки истории, «будучи визуальным объектом для размышления, который формирует историю и ход времени» [Akbari 2014: 619].