Вход со двора. Роман-воспоминание

В суетном старичке, с большой розовой проплешью и блуждающей полуулыбкой на радушном лице, я с тихим внутренним ахом разглядел Георгия Петровича Разумовского. Матушка дорогая, вспомни и вздрогни! Как же он шел по длинным ковровым дорожкам крайисполкома!

Что за глупость я брякнул? Что, значит, шел? Он шествовал, а точнее двигался, неторопливый и значительный, высокий, крупный, недосягаемый, в изумительно сшитом костюме, в галстуке, повязанном рукой скульптора, обуви, сотворенной орденоносным сапожником Бабаяном, колодку которой, как посмертную маску основоположника, тот хранил в специальном сейфе, а перед своей кончиной завещал сыну, тоже Бабаяну и тоже придворному сапожнику.

Если он что-то походя молвил, то голос его журчал бархатистыми переливами, как глубокие рояльные октавы. И это на фоне наших прокуренных и пропитых фистул, готовых даже на собачий подвыв, лишь бы Георгий Петрович ненароком не осерчал. В ответ на приветствие он лишь слегка смеживал ресницы, не более.

Я думаю, что Георгий Петрович Разумовский был образцовым экземпляром многолетней большевистской кадровой селекции, с началом от обязательных пролетарских низов (отец – паровозный машинист) до возведения в недосягаемую вельможность высшего партийного двора, то есть политбюро, кандидатом в члены которого он в конце концов стал, запретив даже ближайшим родственникам помнить его номер домашнего телефона.

А вот теперь я смотрю на него, скорбно склонившего остатки седых кудрей над гробом, и никак не могу отделаться от мысли, что лет пять до этого, в беседе со мной, распнутый и плачущий, битый всеми, кому не лень (а Разумовским, пожалуй, в большей степени), рядовой московский пенсионер Медунов извлекал из русской лексики самые бранные слова, пока не остановился на двух наиболее выпуклых и с размахом припечатал их к незатуманенному ничем предосудительным образу Георгия Петровича Разумовского, который сейчас, на моих глазах, возложил две малокровные гвоздички к хладным ногам покойного и скромно уступил место другим скорбящим. Отойдя в сторону он примкнул опять же к шеренге бывших членов ЦК. Они и здесь держались кучно и особняком. Среди толпы вижу Николая Яковлевича Голубя (бывшего председателя крайисполкома), Ивана Николаевича Дьякова (бывшего секретаря крайкома), Виталия Григорьевича Сыроватко (почти легендарного когда-то руководителя кубанского комсомола).

Подходит уже совсем старенький, но с удивительно живыми глазами Николай Константинович Байбаков (бывший председатель Госплана СССР). Голова трясется, какая-то женщина поддерживает его под локоть. Еще бы! Последний из оставшихся в живых сталинских наркомов.

Постепенно траурный зал центральной клинической больницы, или как ее чаще называют – кремлевской, заполняется до отказа. Помещение, где установлен гроб, мавзолейного типа: огромное, отдающее холодом могильного склепа. Стены в темно-красном граните, под потолком мрачные бронзовые светильники. Каменная помпезность давит, особенно когда включили музыку. Она течет откуда-то сверху, тихая и казенно-торжественная. Рядом, в соседнем зале, идет такая же церемония – провожают в последний путь какую-то женщину, говорят, бывшую руководительницу советского комсомола. По крыльцу торопливо, с пушистыми нарядными венками, бегут какие-то опоздавшие люди. Сначала было сунулись к нам, встали в задних рядах, притихли, потом разобрались, что хоронят мужчину, снова засуетились и побежали искать свою покойницу. Смотрю, распорядитель, высокий элегантный человек, изловил их в вестибюле и повел в нужное место. Вернувшись, подходит к Голубю (тот от имени провожающих ведет процедуру), и громко шепчет:

– Начинайте, у вас осталось сорок пять минут!

Здесь, видимо, конвейерная система. Больница (она рядом, за бетонным забором), хотя и кремлевская, но покойников в эти покои, судя по всему, поставляет безостановочно.

Музыка стихла и установилась шелестящая тишина:

– Дорогие товарищи! – напряженно зазвенел голос. – Сегодня мы провожаем в последний путь…

Я придвинулся ближе. Медунова узнать трудно: расплывшееся одутловатое лицо, совершенно белое, бескровное, лишенное привычных очертаний. Погружен он в здоровенный, как корыто, гроб, тот, что из последних достижений кладбищенского дизайна – с резными карнизами, медными ручками и чемоданными защелками. Как хорошо! Уже не раздирает душу молоток, в ответ на стук которого всегда раздавался вопль родственников – теперь щелкнули замки и… пошел тихо в «райские кущи». Нет уже этого, сугубо нашенского, российского, аккомпанемента по крышке да гвоздям.