Вкус терна на рассвете

Нина Александровна работала в министерстве энергетики, когда-то была замужем, но благополучно развелась — без детей и с приличным вполне жильем, как будто специально предназначенным для ее тихого одинокого существования. Когда он понял, что это у него не любовь, что семья для него дороже и дальнейшие их отношения лишь осложняют жизнь и подводят его к каким-то зыбким границам, за которыми угадывается хаос неуправляемых событий, он решил покончить со связью. И опять удивился тому, как вышло все безболезненно и легко. Он просто перестал ездить в Свиблово, и сразу же прекратились неприятные для него обманы жены и всяческие недостойные ухищрения, к которым он вынужден был прибегать, чтобы в текучке своей служебной и семейной жизни вырвать время для свидания.

Она его, со своей стороны, не искала, не устраивала телефонных засад и не писала писем — никаким отзвуком не дала о себе знать и тихо исчезла из его жизни, как бы растворившись в том «ничто», из которого и возникла их короткая любовная история. Он переживал недолго и не очень сильно — кстати, выпала длительная командировка в Ош, он пробыл в Киргизии около двух месяцев, и был у него скоропалительный гостиничный роман с одной усатой, рослой командированной дамой, после чего тихая обитель в Свиблове окончательно отошла в область приятных воспоминаний, не очень часто посещающих сорокалетних мужчин в самом расцвете их служебной деятельности.

А в дальнейшем было вот что. Он после сорока двух лет вдруг начал катастрофически быстро стареть, поседел, покрылся морщинами, потерял половину зубов, стал орать на жену и детей, ссориться с друзьями и сослуживцами. Знакомые, не видевшие его года два-три, при встрече поражались столь сильной перемене, и некоторые из них не в силах были сдержать возгласов сочувствия и с тревогой спрашивали, уж не заболел ли он. А болезнь действительно не преминула быть тут как тут. Она схватила грубой лапой за то невидимое, но главное, что наиболее уязвимо в человеке нашего века, внешне живущего, может быть, и в полном соответствии с общепринятыми правилами жизни, но в глубоко сокрытом разладе с самим собою.

Этот разлад мог выражаться такой мелочью, как курение, вред которого он вполне признавал, однако продолжал курить, хотя и делал несколько слабых попыток бросить… Более существенным моментом для неспокойствия совести были его заурядные периодические амуры, которые он про себя называл холодными, потому что они возникали не по горячей неотвратимости роковой страсти, а чисто по внешним обстоятельствам или скорее всего по возникновению удобных ситуаций. И каждая поездка в ведомственный дом отдыха или на южный курорт обязательно порождала «холодные амуры», как сырость порождает грибы. Но измены жене, которую он то любил, то не любил, были все же не самой главной губительной причиной внутренней эрозии, что привела его постепенно к беде и болезни.

Петр Лаврович Калиточкин был из тех людей, которые не умеют, скажем, прогуливаться бесцельно — уж если они встали и направились куда-то, то им надо точно знать, на какое место должны прийти. И сначала все ясно было для Калиточкина, знал он значение каждого своего шага в жизненном продвижении и все места явок, где надлежало ему быть во исполнение своих служебных, гражданских или домашних обязанностей. Но когда ему перевалило за сорок, он вдруг обнаружил, что не знает главной явки, куда ведут не те известные, регламентированные службой или домом пути, а общий путь всей его, Калиточкина, жизни. И он как бы внутренне замер от не испытанного доселе страха, и чувство смерти как дурнота стало просачиваться в ощущение каждого дня его существования.

Петр Лаврович начал жадно искать и читать всяческую литературу по парапсихологии, телепатии, статейки и лекции об экстрасенсах, ясновидящих, о филиппинской бескровной хирургии, проштудировал затрепанную машинописную книжицу американца Моуди «Жизнь после смерти». Однако облегчения ему не было — вот с этого времени Калиточкин и начал заметно стареть. А может быть, именно начало старения и привело его ко всяким неразрешимым философским проблемам — бог весть. Однако инфаркт пришел к нему точно по адресу и в надлежащий срок.

Это был свирепый, почти смертельный удар по сердцу, который бросил его на реанимационный стол, и он был с трудом возвращен к жизни — побывал, считай, в том самом положении полутрупа, о котором говорится в книге врача Моуди. Но, вплотную приблизившись к рубежу бренности, Петр Лаврович ни черного тоннеля не обнаружил, ни светящегося провожатого не встретил, а было ему видение совершенно неожиданное.