Вкус терна на рассвете

Та тихая Нина Александровна, его далекая свибловская любовь, вдруг возникла из белой стены и, по воздуху подплыв к нему, повисла над головами столпившихся вокруг него врачей. Была она в обычной домашней блузке, весьма пестрой, что резко и странно выделялось среди белой прозодежды медперсонала, и смотрела она на него с тоскующей нежностью, улыбаясь, по своему обыкновению, как бы сквозь близкие слезы. Затем она совершила нечто странное: подняла над головою лист бумаги, показывая ему поверх голов врачей, и, ухватив его тонкими пальцами, разорвала пополам, сложила половинки вместе и снова разорвала, а затем пустила над собою — и четвертушки листа взмыли, словно подхваченные ветром…

Тогда, всматриваясь в это предсмертное видение, Калиточкин как бы знал, что Нина Александровна разорвала и бросила в воздух письмо от него, где он подробно, убедительно и чистосердечно сообщал причины, по которым решил оставить ее. Но на самом же деле подобного письма Петр Лаврович никогда не писал, лишь подумывал это сделать, перестав ездить к ней… Проще было, конечно, прервать отношения безо всяких объяснений и оправданий, что он и сделал. А с течением времени и справился со своей неспокойной совестью.

Обо всем этом Петр Лаврович вспомнил и подумал уже впоследствии, во время выздоравливания — и вместе с грубым рубцом от инфаркта лег на его сердце и другой след, болезненно ощущаемый — непреходящее беспокойство о том, что видение Нины Александровны в смертельную минуту, не могло быть случайным. Ведь не жена, не дети, не кто-нибудь другой, а именно эта сероглазая женщина, давно забытая, пришла со своей нежностью и жалобой к нему на зыбком рубеже его жизни — изо всех людей на свете она одна…

С коротко стриженными поседевшими волосами, полноватый, но еще не отяжелевший, в строгих очках во французской оправе, Петр Лаврович продолжал по выздоровлении ходить на службу, однако в командировки ездил реже, а вскоре получил повышение — жизнь его после перенесенного инфаркта продолжалась вроде бы прежняя, и он тоже был прежний, но так только выглядело внешне. Главное в нем определилось, то, что втайне, невидимо для других составляло теперь сущность его духовности и стало править его помыслами, желаниями и всей обновленной жаждой жизни. Это главное переродило человека, хотя ни жена, ни близкие об этом не догадывались, и оно же привело его в конце концов ко мне.

От него я и узнал, что вскоре после больницы, как только стало возможным выходить из дому, он купил тюльпаны на рынке и отправился в Свиблово. Этот день и стал решающим для его духовной перестройки. Когда он позвонил в дверь знакомой квартиры и потом ждал, держа в трясущихся руках букет с алыми цветами, как будто кто-то шепнул ему в самое ухо: ее нет.

— Я, знаешь ли, даже оглянулся через плечо, настолько ясно мне послышалось: «Ее нет». Я нажал на звонок еще раз — и не успел отпустить кнопку, как дверь открылась, — рассказывал Петр Лаврович.

Стоя на пороге, бледный бритый парень в джинсах и тапочках на босу ногу сказал (а дословно: «Открывает парняга в джинсах, босиком, в домашних тапках… Бледный, какой-то, как будто совсем молоденький мальчишка, но бритый. Говорит мне…»):

— Такой нет здесь и не знаем. Мы по обмену сюда вселились, всего год живем… Нет, менялись мы не с ней, там другая фамилия была. Идите по соседям, поспрашивайте.

Калиточкин внял совету молодого человека и стал звонить в соседние квартиры. И вскоре узнал, что Нина Александровна очень давно, шесть лет назад, умерла от менингита. Год продолжалась их связь, шесть лет как умерла — зачем-то вычислял Петр Лаврович, стоя на знакомой лестничной площадке и слушая старуху-соседку в чалме, с огромным бюстом. («Смотрю я на эту старую красотку в чалме, в халате, вот с таким выменем, и думаю: а через сколько же лет после того нашего года умерла? Но никак высчитать не могу».)

— Дети… ребенок у нее был какой-нибудь? — осмелился спросить Калиточкин и замер, холодея в ожидании ответа.

— Нет, слава богу, никаких детей, — последовал таковой. — Была одна, и ушла одна, никаких долгов за собой не оставила.

— А письмо… не оставила у кого-нибудь? — пробормотал несчастный Петр Лаврович.

— Какое еще письмо? — удивилась женщина. — Да и кому она могла написать? Никого у нее не было, я же знаю… Впрочем, может быть, вам? — Она уничтожающе посмотрела на посетителя. — Ну, голубчик, в таком случае вы не очень-то спешили получить это письмо.

Дальнейшее я воспроизвожу с магнитофонной записи. Их я делаю иногда при беседах с пациентами. Магнитофоном в своей врачебной практике я пользуюсь в тех случаях, что представляются мне наиболее сложными и интересными. Калиточкин же, мой школьный товарищ, вызывает у меня особый интерес, ибо этот малый всегда был весьма заурядным, покладистым, незатейливым, как медный пятак, и от него-то я не ожидал никаких загадочных душевных мутаций… Но теперь я то и дело прослушиваю запись нашей беседы, особенно последнюю часть ее, и, право, не знаю, к каким выводам прийти.