Вкус жизни

Лена одной рукой обнимала за талию вздрагивающую, безвольную подругу, другой промокала носовым платком перекошенное, зареванное, в черных подтеках туши лицо и что-то тихо, ласково говорила. Но приступы старательно подавляемой истерики следовали один за другим. Рыдания прорывались сквозь крепко сжатые зубы. Инну трясло.

…Теперь Лена сжала Инну в объятьях и прижалась к ее лицу своей бледной щекой, по которой тоже бежали горькие слезы. Они стали общими, как их беды. «Такая сильная, неустрашимая, и вдруг… Инне, как никому другому, нужны любовь и сочувствие. Она так одинока, а мы на нее… как с цепи сорвались».

Жанне стало неловко… Будто в замочную скважину подсматривала. Она тихонько вернулась в квартиру.

Вожди

Лиля опять загрустила:

– Все мы родом из Советского Союза. Но прошлого не вернешь, приходится приспосабливаться к новым условиям жизни, к другим типам людей. Новое знание легко воспринимается, когда сознание к этому готово, а нам меняться уже не с руки. – Она вздохнула и пригладила свои красивые рыже-седые волосы, забранные в пучок, заколотый скромной «бабочкой». – Я, наверное, отношусь к тому слою особо упертых граждан, для которых пусть даже основательно проржавевшие коммунистические идеалы до сих пор наполняют сердца гордым ветром любви и надежд. Я осталась одной из тех, как теперь говорят, странных идеалисток, порождением ушедшей в прошлое социалистической реальности.

– Восторгаешься тусклой советской жизнью? Ты до сих пор в бездумном самозабвенном трансе, в идеалистическом помрачении? – наигранно удивилась Инна.

«Никак не может отрешиться от прошлого. Никому еще не удавалось в него вернуться. Чего понапрасну его ворошить? Выводы мы давно уже сделали. И не нужно нам ничего доказывать», – недоумевает Лена.

– Почему это тусклой! Наши студенческие годы пришлись на конец пятидесятых и шестидесятые, – продолжила свою вдохновенную речь Лиля.

– Мы апофеоз свободы ставили выше благополучия, – закончила за нее фразу Инна. – Только каждый человек готов за свободу дать разную цену.

– Мы успели получить глоток свободы, и этого заряда нам хватило на всю жизнь. Наши души, взращенные людьми, очищенными войной, были восторженны и романтичны. Мы исходили из того, что человек по природе добр. И как эстафету поколений передаем это знание детям и внукам. Нашей религией была любовь. Наши судьбы были гармонично срифмованы с судьбой страны. Материальный статус никого не волновал. Мы жили скромно и приблизительно одинаково и не знали, что где-то бывает иначе.

– А теперь нас трясет, как трясет всю Россию, – сказала Инна.

– Мы начинали свою трудовую жизнь при том социализме, когда энтузиазмом были охвачены и верхи, и низы, когда происходило полное слияние личного и общественного, особенно хорошо понимаемого нами, детдомовцами. Разве чеховская философия беззаветного труда – и физического, и духовного – как основа светлого будущего не верна? Нас не водили на помочах, у нас был выбор. Во всяком случае, мы не чувствовали себя на обочине жизни, были дружны и единодушны, отстаивая право жить без вранья. Нам все было по плечу! А по-твоему, получается, что «мы никто и звать нас никак».

– А теперь началась новая Россия!.. Ах, как славно дышалось в эпоху потепления! Ха! Захватывающее погружение в иллюзии. Продолжай, не сдавай позиций. Только многие идеи Хрущева оказались сплошной профанацией. А потом опять началось оболванивание. Во избежание недопонимания спрошу: и существование зла нам было знакомо только по книгам? Ты до сих пор живешь «в пространстве отражения былого величия». А нынешняя перестройка для тебя – изматывающее событие? – поспешила сделать ехидную вставочку Инна.

– Не надоело насмехаться?.. Зато теперь мы думаем о том, чтобы не перегрузить злом человеческие души, чтобы не узнали наши внуки, почем фунт лиха, – тоскливо продолжала Лиля.

– Монолог в жанре плача. У нас во многом так: сначала клянем, потом благословляем и на руках носим…. Что уставилась на меня? Детские мечты с возрастом должны терять свою силу и эмоциональность, – насмешливо заметила Инна. – Ты свято верила в эту идею «фикс», в коммунизм, в страну блаженного благополучия? И не заблудилась внутри себя, внутри лабиринтов неверия, незнания и страхов? У всех у нас разное пространство представлений. Высвети свое подробнее.

– Я в социализм верила. И не стесняюсь того, что ходила на демонстрации. Я еще помню то ощущение абсолютной безграничной ликующей радости, которое испытывала, гордо шагая с друзьями по главной улице города, ставшего мне родным. А ты вспоминаешь одни очереди с номерами на ладонях и неизбежные при этом скандалы?

– Мы верили не в самое худшее. Вспомни немцев. Их учили брать под козырек любое решение, не вникая, подкреплены ли они нравственными смыслами. Неуязвимая позиция. Не этим ли она «замечательна»? Для объективного оправдания жестокости ты еще вспомни теорию коллективного бессознательного. Этика служения бывает разная. Гитлеру, например, – пробурчала Мила.