Владения

Поезд делает круг, второй по сложным переплетениям рельсов, он может двигаться долго, почти бесконечно, но нет! Стоит мне отвлечься или выйти из детской, как шум и крики прекращаются и слышна какая-то возня, сосредоточенная и яростная. Не звенит больше веселый колокольчик на носу поезда и не шуршат колеса о рельсы…

Я так и знал! Стоило мне на минуту оставить детей одних, как они тут же остановили поезд, перевернули состав, чтобы вынуть крошечного машиниста из кабины, а пассажиров поменять местами, сиять колокольчик и голубую лампочку и добраться до хитроумного сплетения разноцветных проводов, желая понять, что же приводит в движение эту чудесную игру.

Что поделаешь? Такая уж натура у детей — все перевернуть, разрушить, чтобы добраться до сути вещи. Разрушив построенную кем-то игру, они хотят осмыслить вещь — а в этой вещи для них заключена загадка всего мира! — чтобы потом постараться построить нечто свое, непохожее, неповторимое, свою игру, свой мир.

Теперь я стал гораздо предусмотрительнее, хитрее. Купив новую игру и заранее зная, что от нее уже сегодня ничего не останется, кроме груды обломков, я несу эту игру бережно, никому не показывая, а дома устремляюсь в свою комнату и крепко запираю дверь. Мне хочется сначала самому насладиться игрой — и вот по комнате уже бродит серая черепаха с коричневыми пятнами на панцире, а навстречу ей, как бы приветствуя, прыгает зеленая заводная лягушка. Из-под кровати, желая присоединиться к их веселой компании, выезжает на своих колесах боевой конь Буцефал, как две капли воды похожий на живущего в моем воображении коня Александра Македонского. Резвый конь, элегантный и чуть горделивый, он уже гарцует вокруг медлительной черепахи, и в знак особого расположения мне так и хочется потрепать его густую гриву!

Лишь вдоволь насмотревшись на эти презабавные игры, я отдаю их потом на растерзание детям и снова слышу из детской сосредоточенную возню разрушения…

Я часто думаю: почему меня так увлекают эти бесхитростные детские игры? Не потому ли, что в детстве у меня не было ни одной игрушки, увлекательной и интересной, чтобы я мог вспомнить о ней теперь, будучи взрослым?

Тем, чье детство совпало с войной, редко дарили игры. Сам я первую игрушку получил где-то лет в шесть. Помню, утром девятого мая мама разбудила меня, лежебоку, любителя поспать, и шепнула одно-единственное, но столь долгожданное слово: «Победа!» А потом поцеловала меня и положила рядом с моей подушкой некое существо с нелепо длинными ушами, отдаленно похожее на ослика. Некогда у меня был ослик, настоящий, живой, белый. А этот, игрушечный, был разноцветный, сделанный из тряпок — моих штанов и рубашки. И он, однозначный, унылый, так не вязался с торжественностью момента, что, услышав: «Победа!» — я тут же вскочил с постели, не обратив внимания на мамин подарок. И лишь потом я заметил, что мама моя, ночью не спавшая и занятая шитьем этого ослика, расстроилась от моего невнимания к ее выдумке…

Теперь я понимаю, почему я тогда не обрадовался своей первой в жизни игрушке. Война приучила нас, детей, к играм без игрушек, к игре воображения, фантазии…

Часто оставаясь один в пашем тесном дворике — отец на фронте, мама на фабрике, — дворике, окруженном, как крепость, высоким, слепым забором, и не зная, куда себя деть, я уносился далеко на крыльях воображения… Из всех сказок, которые я слышал на сон грядущий от мамы, мне почему-то больше всех нравилась одна — «Али-баба и сорок разбойников». Может, потому, что, рассказав ее, мама для пущей убедительности добавила в конце: «Вся эта история происходила у нас, в Бухаре…» И вот с тех пор я часто, выглядывая на улицу из ворот нашего дома, думал: «Эта история обязательно должна повториться, раз Али-баба и разбойники жили в нашем городе. Не может быть, чтобы они ушли безвозвратно». Я все ждал и внимательно смотрел в лица прохожих, думая увидеть наконец в толпе Али-бабу или хотя бы, на худой конец, атамана и его разбойников. Правда, меня часто охватывал страх, и я думал: что бы я тогда делал? Но потом набирался мужества и говорил сам себе: раз атаман — злой, значит, мне надо с ним сразиться, и держал за воротами наготове деревянную саблю, наспех изготовленную для меня дядей, уехавшим на фронт.

Прошло много времени, прежде чем я понял, что, наверное, так и не встречу в толпе на улице Али-бабу и разбойников, и вот тогда, оставшись один во дворе, я придумал эту сказочную игру. В старом сундуке я нашел множество вещей деда. Надев его халат, я садился на своего ослика и, делая круги по двору, мысленно направлялся к пещере, полной награбленных разбойниками сокровищ, чтобы сказать волшебное: «Сезам, откройся!»