Владения

Должно быть, бабушка догадывалась, будучи в сговоре с сундучком, что монеты потом все равно вернутся к ней в день рождения, что черепашка — это все равно что сам сундучок, может взять к себе вовнутрь часть тайны сундучка и хранить до тех пор, пока копилку не разобьют. Только не знала она, что монеты, едва попадают из сундучка в копилку, сразу же превращаются в быка или скарабея, ибо быком жить веселее, чем холодной монетой.

Теперь, когда его обижали и он чувствовал, что все взрослые как бы сговорились не жалеть его и не защищать, он бросался к своей копилке (она лежала в углу под шкафом, прикрытая маленькой подушкой), выносил ее во двор и говорил, что вот сейчас выпустит из черепашки быка, он разбежится и затопчет весь палисадник, а петух выклюет все зерно на кухне… Он понимал, что кроме взрослых у него должен быть еще кто-то очень близкий, который всегда поможет, защитит, и этим существом стала для него копилка.

Но вот проходила злость, копилка пряталась на свое прежнее место под шкафом, а сам он, быстро проходя по двору мимо неприятных и душных мест — кровати и кадки, — садился в своем убежище возле открытых ставен, чувствуя себя одиноким и покинутым, ибо взрослые ждали, когда придет он к ним просить прощения.

Их четверо (Амон тоже со взрослыми), а он один — так делилась в часы ссоры семья, большинство и меньшинство. Большинство, поддерживаемое друг другом, ничуть, кажется, не переживало размолвку, ибо видел он, что они по-прежнему разговаривают, ходят с равнодушными, ничуть не тронутыми горечью лицами, как будто горе их столь мало и ничтожно, что его и не пытаются они делить между собой, а отгоняют от себя и не думают о нем, зато часть горечи, доставшаяся ему, его горечь была неделима и делала его таким несчастным и одиноким…

«Одинокий» — было произнесенное им слово, и слово это ранило его, привело в убежище, отвернуло от него всех, имело оно силу и власть, не то что цифра «1», когда он писал, стараясь подсчитать свои монеты, «1» было пустым звуком, бессмысленным начертанием, линией холодной — вот почему он не запоминал цифры и не любил их за ненужность. Ведь в самом деле, как отличается цифра «1» от слова «один», хотя, казалось бы, выражают они одно и то же и имеют одинаковый тайный смысл. Он чувствовал, что только к живому применяют слово «один», а когда оно умирает, то в ход идет цифра, как ярлычок.

Увлеченный этой своей догадкой, он старался приглядываться ко всему, что поддерживало его в правоте. Когда приходил кто-нибудь из соседей и угощал его яблоками, непременно приговаривал: «Не стесняйся, еще бери, чтобы было два». Или пекарь — бабушке: «Простите, у меня нет сдачи за два хлеба, берите уж четыре…» Не три хлеба, а четыре, не одно яблоко, а два.

Один к одному — все должно было рождать пару, никто не может быть принятым в одиночку, ни подаренное, ни купленное, зато мертвое и ненужное довольствовалось своей цифрой «1». Куст олеандра родил из себя две ветви, а сам ушел в землю и почти не показывался из кадки; две горлицы с открытыми от жажды клювами всегда залетали на кухню в поисках воды, и сушеные смоквы на крыше можно пересчитать и увидеть, что все они в паре… Значит, одинокий — это обиженный, отвергнутый, разделенный, как он в часы ссоры, парой же своей он считал бабушку, ибо больше, чем кто-нибудь в семье, она была с ним.

Часто теперь, когда бабушка читала ему, он вдруг переставал ее понимать и рассеянный взгляд его блуждал по ее лицу, бледному и бескровному, и он пытался понять, каким становится человек перед уходом, чтобы не прозевать момента предсмертных мук бабушки, как-то и чем-то помочь ей, чтобы она прожила еще немного и успела сказать тайну своей жизни, тайну, которой, он уверен, никто не знает до конца, а узнавший пронесет ее с собой дальше по жизни, так что в нем будут жить теперь двое — он и тот, кто исповедовался.

Хорошо, если это случится осенью, когда созреет виноград: сок оживит ее ненадолго, если Душан успеет намочить губы бабушки, они зашевелятся и сумеют прошептать последнее «прости». Нет, не ему «прости» за ссоры, обиды и запрет — это было бы слишком просто, так просто, что не могло бы содержать в себе тайну жизни. «Прости» за нечто существенное, главное, может быть, за то, что она топтала пыль улиц, любовалась побегами виноградника, высасывала сок смоквы, смотрела, как ящерица выслеживает мошкару и как цветет олеандр, за то, что жизнь показала ей все это вечное и непреходящее и рядом с этим вечным сама она оказалась случайной гостьей, пришедшей ненадолго, обманувшей это вечное и не сумевшей показаться величественной, — вот за это «прости». Так объяснила бабушка как-то смысл своего прихода, и он, не поняв ничего, еще больше испугался, и страх за бабушку жил теперь в нем постоянно.