Владения

И еще ведь она была с ним в паре — один и еще один, — и он чувствовал уже сейчас, как после ее смерти он останется в одиночестве. Эти детские страхи, особенно сильные перед сном, заставляли его долго бодрствовать, но, когда он засыпал наконец не в люльке, а на той кровати, что стояла в темной смежной комнате и которую поставили вместо люльки, он видел загадочные и странные картины, какие-то обрывки истории рода. Из глубины времени его будоражили видения охоты — скалы, бегущая лань, убийство. Вокруг пески и кочевые верблюды, костры. В другом сне — дерзкие, пугающие лица, темные, глубокие пещеры, где жили его предки. Все это приходило как память, никогда не виданное им, но живущее в нем, переданное ему ушедшими, через них, их память и сновидения, чтобы мог он потом вместе с опытом своей жизни передать всю историю рода дальше, рода, ставшего в этом поколении еще более богатым памятью от смешения с родом кочевников и строителей, откуда вышел его отец.

Память рода волновала не только его, часто в воскресные дни семья садилась кругом на коврике во дворе, чтобы поделиться сновидениями, собирались стихийно, первой, например, садилась бабушка и окликала Амона:

— Ну-ка, расскажи, что тебе снилось? — И на зов ее прибегал не только Амон. Мать и отец тоже выходили из комнат, оставив дела, как будто приглашали их на семейный ритуал. Все желали высказаться, освободиться, послушать, словно от искусного начала и конца этого ритуала зависело благополучие в семье.

Отец рассказывал, как он просыпался не раз ночью, убегая от тягостного сна, но стоило ему снова заснуть, как сновидения продолжались с прерванной картины. А видел он, как убивали его предка и что насильником, вне сомнения, был родственник убитого, ибо через человека чужого не передавалась бы ему эта далекая тайна. И вот теперь вдруг, через столько лет, увиденная убийцей картина ожила во сне отца, чтобы стал он свидетелем.

— Как будто моя совесть должна отвечать за то, что было в нашем роду до меня, — прибавил отец, и никто не стал его утешать, принимая вызов рода как должное.

Бабушке же снилась более мирная картина: девочка среди скал ищет пропавшую овцу, а с крыши дома наблюдает за ней ее отец, почему-то размахивая шестом с конским хвостом на конце. И, рассказывая это, бабушка даже всплакнула, ибо была уверена, что девочка — это ее мама и случилось это в те годы, когда самой бабушки еще не было на свете.

— Странно, — сказала она, — все равно ведь каждый живет по-своему, учась на собственных ошибках, а опыт рода остается в стороне, как нечто мертвое и ненужное. Он приходит лишь в сон, и ничего оттуда нельзя взять; живи я в деревне, ведь у меня тоже могла бы пропасть овца и я тоже, как мать, искала бы ее, хотя то, что я увидела из ее жизни, должно меня научить осторожности… Видно, у каждого овца пропадает по-разному…

— Серо и скучно было бы так жить, — согласился с ней отец, — если бы все шагали по одним и тем же следам. Каждый хочет пробираться через новое и тайное, а это и есть смысл и его судьба.

Чувствовал он по лицам взрослых, что невинный разговор их, начавшийся со сновидений, закончился не очень приятно, вот поэтому-то никто не поддержал отца, а он, видимо, рад был этому, ибо едва все умолкли, как отец, не вставая с места, потянулся к кровати — под ней, закрытая подушкой, лежала прохладная дыня, отец озорно присвистнул, подбрасывая ее и ловя на лету.

Бабушка не любила дыни, принесли ей поднос с персиками с красной, чуть треснувшей кожурой, из-под которой в нетерпении выступали капли сока, столь ароматного, что вкус его чувствовался во рту еще задолго до первого прикосновения.

Как будто зная точный час этого пиршества, всегда в воскресенье приходил какой-нибудь гость, и все вставали, приглашая его на фруктовый завтрак.

— Благословенно, благословенно, — говорил гость, кланяясь всем. И все тоже кланялись ему, не замечая великодушно комизма: ведь когда пятеро кланяются одному, то этот один должен чувствовать себя, по меньшей мере, принцем. Но это был не принц, просто робкий сосед заглянул к ним в свободный день узнать, все ли благополучно здесь, чтобы потом передать добрую весть дальше, всей улице, ибо считалось непристойным самим заявлять всем о собственном благополучии — для этого и приходил человек, которого звали все соглядатаем.

Этим словом обычно награждают следящего за чем-то тайно и замышляющего зло, но приходящий сосед, хотя он тоже действовал тайно, все же был в отличие от того, зловредного соглядатая добродушным соглядатаем.

Спрашивать открыто, все ли у вас дома хорошо, — недостойно, словно благополучие, узнанное и названное, может быть украдено, и посему все должно храниться в тайне. Вот эту тайну и должен был выведать добродушный соглядатай, но не во вред дому, скорее, на пользу, чтобы все порадовались.