Владимир Кёппен. Ученый, посвятивший жизнь метеорологии

В течение июня и июля я наслаждался праздностью в Карабахе. В начале августа, однако, мой брат Теодор взял меня с собой в Петербург. Добравшись до Ростова, мы свернули в сторону угольных шахт под Грушевкой, в которые спустились по приставной лестнице. Кругом были сланцы с еле заметными отпечатками листьев папоротника. В то время мой брат Алексис, который был старше меня на шесть лет, руководил бурильными работами с целью добычи угля на нижнем изгибе Волги. Позднее он был переведен на должность руководителя государственной шахты на Сахалине, а после своего возвращения в Петербург стал высокопоставленным чиновником, назначенным позднее на пост начальника железнодорожного направления Ивангород – Домброва.

В Петербурге мы жили вдвоем в одной квартире. Вскоре пришло время учебы в университете, перспектива которой столь возбуждала мое любопытство. До чего же своеобразно протекли эти два года! Казавшийся бесконечным город с его короткими, обделенными солнечным светом зимними днями производил на меня угнетающее впечатление, поскольку я привык к видам природы. При этом городская жизнь служила для меня источником не одних лишь интеллектуальных напряжений, которые я позднее научился ценить. Меня охватила тоска по дому. Я приехал в Петербург, вооруженный какими-то фантастическими представлениями о высшем образовании, способностью основательно, пусть и не слишком быстро, усваивать материал, робостью и застенчивостью да близорукими глазами (увы, без очков), и потому я лишь с трудом мог ориентироваться в университете. Иными словами, для меня было куда проще постигать знания наедине с книгой в моей комнате, чем на лекциях среди больших групп студентов. Теодор не оказывал на меня никакого влияния – днем (и зачастую вечером) его не было дома. Я же в это время сидел в одиночестве, уделяя время преимущественно унаследованной от отца обширной библиотеке, посвященной Крыму, что подпитывало мою ностальгию и подтолкнуло меня к поддержанию оживленной переписки с моей семьей в Карабахе. Моя мама писала об этом следующее. «Слава Богу! Наконец на смену неприятия переписки пришло осознание ценности и значимости писем – единственного способа смягчить боль, которую причиняют разделяющие нас 2000 верст. Дети мои, никогда не забывайте: ваши письма – целебный бальзам для души в одинокие дни моей старости… Если Господь подарит мне долгую жизнь, то, я надеюсь, все мои сердечнейшие друзья – мои дети – однажды соберутся в Карабахе: я бы сразу бросилась все обустраивать и порхать вокруг, прихорашивая и украшая, если бы знала, что моим дорогим это придется по вкусу».

Единственными людьми в Петербурге, с кем я регулярно поддерживал общение и в чьей компании чувствовал себя вольготно, была чета Брикнер, в их доме я часто бывал вечерами и всегда мог рассчитывать на радушный прием. Александр Брикнер был в те годы приват-доцентом истории в университете, а также преподавал в иных учебных заведениях. Как-то раз он пригласил меня и Теодора принять участие в небольшой, организованной в частном порядке беседе, посвященной политической экономии. Разумеется, тогда я лишь прислушивался, что не помешало мне узнать кое-что новое. Мой интерес в те годы в первую очередь пробуждала география русской флоры, и потому летом, когда я смог вернуться в солнечный Крым, я воспользовался этой возможностью, чтобы собрать по дороге туда и на обратном пути сведения о южных границах ареалов сосны и ели. Следующей зимой я уже рылся в большой публичной библиотеке правительственных текстов в поисках посвященных этой проблеме материалов, сделал на эту тему немало записей и написал об этом статью на русском языке, которую Теодор направил в журнал Министерства государственных имуществ.

Когда я вернулся в Санкт-Петербург осенью 1865 года, Теодор уже был женат. С моей золовкой – его супругой Кэтти (урожденной Гемилиан) – у меня сложились самые доброжелательные отношения. Теодор работал в академии. Его научные изыскания не были надлежащим образом оценены, поскольку он не позволял загнать себя в рамки традиционной науки. Теодор был ботаником и зоологом, однако он не ограничивался наблюдением, применяя методы гуманитарных наук и учитывая географическую составляющую. Такие промежуточные подходы очень важны, однако они не признаны в полной степени. Позднее это же случится и со мной, когда на моей работе будет стоять неофициальное клеймо: «Метеоролог». После смерти отца, в 1864–1866 годах, Теодор был моим сердечным другом и отеческой фигурой, и именно ему я обязан выпавшей на мою долю возможностью поехать в Германию. Еще в 1864 году мама написала в своем письме следующее, отвечая ему. «Я, дорогой Теодор, не позволю себе обсуждать те замыслы об учебе в Германии, которые засели у тебя в голове. Человек может учиться где угодно, главное – не пренебрегать средствами, которые оказываются в его распоряжении… Я лишь желаю Володе благополучия и готова сделать все, чтобы эта мечта стала явью».