Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

Старуха лежала на кушетке, глубоко уйдя головой в подушку, так что даже чахлая подушка казалась огромным ночным чепцом. Оттого, что прежде всегда ее видел на ногах, язвительной и бодрой, Бороздыка подумал, что она уже скончалась. Но старуха сверкнула острыми маленькими глазками и тихо выдохнула:

— А, мое почтение…

Видимо, имя и отчество «стрекулиста» она все-таки забыла, но шепот ее сохранил язвительность.

— А молодого человека не имею чести… — выговорила довольно четко, но головы не повернула.

— Да. Я у вас не был, — смешался доцент. — Мне позвонили, попросили…

— Ничего… Ничего… Вы успели… Но вам это ни к чему. А вот внучка моя…

— Придет она. Вот сейчас и придет, — утешая, как маленькую, сказала Полина. — Вы бы уснули.

— Сейчас усну. Погодите… Инге скажите, чтобы не терзала себя. И Тошку с Танькой пусть не вызывает. Ничего этого не надо. Пусть сразу в крематорий… — усмехнулась старуха, потому что мысль о сожжении была ею выношена давно, а о невызове Тошки и Таньки она начала думать еще до их отъезда.

— Хорошо, — очень тихо, больше кивком, чем голосом, ответил Бороздыка.

Он подошел ближе всех к кушетке. Старуха его недолюбливала, но ведь это было давным-давно, а сейчас наступал высокий час смерти старой женщины, бестужевки и русской интеллигентки. Ему было приятно, что он, почти отверженный и загнанный, причастен к этой смерти и не боится ее, а блестящий доцент жмется к дверям и чувствует себя, как набедокуривший первоклашка в кабинете директора.
«Они накипь России. Они не настоящие, — подумал мгновенно о доценте и всем его клане. — Зря я на него неделю тратил. Он боится смерти, а стало быть — жизни».

— Хорошо, Варвара Терентьевна, — сказал своим четким, красивым и сейчас невероятно значительным голосом.

— Ингу… Ингу успокойте… Александрович… — с трудом выговорила старая женщина. Она вспомнила лишь отчество, но Бороздыке казалось, что серьезный, последний час смирил старуху с ним, Игорем Александровичем, и она назвала его по-простому, как крестьянка. Он гордо повернул голову и посмотрел на стоявшего у притолоки доцента. Тот, казалось, ощущал всю свою ничтожность, потому что лицо у него было каким-то опрокинутым, и он так улыбался Бороздыке, будто просил у него подсказки или шпаргалки.

«То-то…» — удовлетворенно вскинул птичью голову Игорь Александрович. Но вдруг старуха вскрикнула, посерела, лицо ее передернулось и похожая на чепец подушка отделилась от редких, будто подсиненных волос.

— Мама… Коля… Коленька… Сударь… — закричала страшным гортанным криком, и каким-то странным наитием Бороздыка догадался, что старуха провалилась в прошлое, ничего вокруг не видит — ни его, Игоря Александровича, ни тем более доцента Сеничкина, и вдруг, словно та самая бомба, которая перевернула царскую карету и убила казака и возницу, взорвалась в ее чахлой, ребристой груди, и старуха с отвислой челюстью и застывшими острыми глазами уронила голову на смятую дряблую подушку.

— Отходит, — зашептала Полина.

— Прекрасная смерть, — дрожащими губами выговорил Игорь Александрович, хотя ничего прекрасного в лице старой женщины не было.

— Наверно, нужно укол… — пролепетал доцент.

Полина и Бороздыка неодобрительно повернули к нему лица, и он, покраснев, вышел из комнатки.

23

— Где ты их берешь? — спросил Гришка, когда Курчев, весь просвистанный ночным ветром и раздрызганный мыслями о заработке и будущей женатой жизни, ввалился в конюшню.

— Сами приходят. Да выключи ты эту бодягу! — рассердился и хлопнул крышкой патефона.