Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Владимир Владимирович ценил Северянина, которого он считал талантливым словотворцем. Маяковскому, например, нравилось придуманное Северяниным слово – «вмолниться».

Моя дежурная адъюнтесса
Принцесса…
Вмолнилась в комнату быстрей экспресса…

У Северянина, говорил Владимир Владимирович, стоит поучиться этому искусству многим современным поэтам. Владимир Владимирович говорил, что он в молодости многое заимствовал у Северянина.

Владимир Владимирович обладал очень редкой способностью критически подходить к своим произведениям. Очень остро он понимал и оценивал все недостатки и достоинства своих произведений. Правда, он очень редко признавал свои ошибки, всегда упорно дрался за свои произведения, но я научилась понимать, отстаивает ли он сделанное им – плотью и кровью, потому что убежден, что это хорошо и правильно, или из упорства и самолюбия. Так было и с его «Баней».

В последний период работы Владимир Владимирович ежедневно прочитывал мне «Баню» по кусочкам. Он сдавал мне уроки, которые просил меня ему задавать. Он прочитывал мне две-три страницы из своей книжечки, иногда и больше, тогда он очень гордился, что перевыполнил задание. Иной раз приходил ко мне с виноватыми глазами, смущенный, как школьник перед строгой учительницей, и робко протягивал книжечку с чистыми отмеченными страницами.

Я была очень горда и счастлива и была настолько наивна, что считала, что очень много помогаю Маяковскому в работе.

Когда «Баня» была закончена, была устроена читка на квартире у Бриков. Не могу совсем вспомнить, кто присутствовал на читке, помню, что был Яншин. Пьеса имела большой успех на этой читке. Мнения были единодушные и восторженные. Наверное, успех в очень большой мере шел за счет чтения Владимира Владимировича, который и всегда очень талантливо читал, а в этот вечер лучше, чем всегда.

Помню тогда мнения: «Это значительно лучше «Клопа». «Это совсем новая драматургическая форма. Блестяще по образам. Замечательный язык и т. д.».

Яншин был в восторге от пьесы. На другой день кричал в театре о новом событии, кот<орое> создал Маяковский «Баней», убеждал, что пьесу нужно ставить в Художественном театре. После его разговоров была назначена читка пьесы в Художественном театре, которая почему-то не состоялась.

После читки и обсуждения Владимир Владимирович отозвал меня почему-то в кухню и спросил:

– Нора, ну как?

Я впервые слышала пьесу целиком. Владимир Владимирович так интересовался моим мнением, так как был уверен в моей предельной искренности и правдивости в отношении него. Я очень восторженно отозвалась о пьесе. Владимир Владимирович был, казалось, доволен, но все что-то задумывался. Потом «Баня» читалась в Театре Мейерхольда и рабочим организациям. Рабочие приняли пьесу очень положительно, театр тоже. Мейерхольд очень горячо говорил о пьесе после каждой читки; критики многое не принимали в пьесе, но, в общем, мнения были хорошие, и казалось, что пьеса будет иметь большой успех.

Маяковский был рад, но какие-то сомнения все время грызли его, он был задумчив, раздражен…

На премьере «Бани» Владимир Владимирович держал себя крайне вызывающе. В антрактах очень резко отвечал на критические замечания по поводу «Бани». Похвалы выслушивал рассеянно и небрежно. Впрочем, к нему подходило мало народу, многие как бы сторонились его, и он больше проводил время за кулисами или со мной. Был молчалив, задумчив. Очень вызывающе кланялся, после конца что-то даже поговорил со зрителями.

В антракте перед последним актом Владимир Владимирович сказал мне:

– Норка, а ведь пьеса-то не та. Ну, ничего, следующая будет настоящая. А ведь я давно понял, что «Баня» – это не то.

Очень Владимир Владимирович увлекался всякой работой. Уходил в работу с головой. Перед премьерой «Бани» он совсем извелся. Все время проводил в театре. Писал стихи, надписи для зрительного зала к постановке «Бани». Сам следил за их развешиванием. Потом острил, что нанялся в Театр Мейерхольда не только автором и режиссером (он много работал с актерами над текстом), а и маляром и плотником, так как он сам что-то подрисовывал и приколачивал. Как очень редкий автор, он так горел и болел спектаклем, что участвовал в малейших деталях постановки, что совсем, конечно, не входило в его авторские функции.

Например, перед постановкой пантомимы «Москва горит» в цирке он ежедневно заезжал со мной в мастерскую к художнице и проверял всю подготовку к постановке, вплоть до бутафории, просматривал все костюмы, даже каждый самый незначительный костюм для массовых сцен он внимательно разглядывал и обсуждал с художницей.