Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Маяковский был необыкновенно требователен к людям и к их работе, начиная от строгости к своим товарищам по литературе, о чем я уже писала. Он требовал хорошей работы и у мелких работников. Покупал ли Владимир Владимирович что-нибудь в магазине, бывал ли в ресторане – он был необыкновенно строг к работе обслуживающего персонала. Он не был, конечно, придирой. Нет, Маяковский хотел и требовал, чтобы все люди в его стране сознательно отвечали за качество своей работы.

Зато как Владимир Владимирович радовался успеху и достижениям нашей страны во всех областях, тоже от самых больших вещей до мелочей.

Строилось ли новое здание, ставили ли новый светофор, асфальтировали ли улицы, надевали ли милиционеры новую форму – ему до всего было дело.

По-детски радовался Маяковский и говорил:

– Норкища, подумайте, вот у нас уже это налажено, вот мы уже такое умеем, и ведь хорошо делаем, правда, здорово?

Многих очень волновал вопрос, почему Маяковский не в партии. Я не помню ни одного диспута, где к нему не обращались бы с этим вопросом устно или посредством записок. Не могу вспомнить дословно, как он отвечал на этот вопрос, очевидно, это застенографировано и известно. Мне кажется, что лучше всего Маяковский ответил на этот вопрос в поэме «Во весь голос»:

Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.

В разговорах со мной Владимир Владимирович объяснял мне, что считает себя партийцем, а формальное вступление в партию, по его словам, наложило бы на него обязательства, которые он должен был бы выполнять честно и преданно. Это отняло бы у него много времени, а он считал, что наша страна еще находится как бы на военном положении и что своим стихом он нужнее партии и стране.

Владимир Владимирович в своем посмертном письме упомянул меня среди членов своей семьи и поручил меня заботам правительства.

Я знаю, что многие его за это осуждали. Обращение к правительству так же, как и самый факт самоубийства, рассматривался некоторыми как заранее продуманные способы отмщения мне со стороны Владимира Владимировича за неудачную его любовь ко мне.

Это были не только обывательские предположения и высказывания.

Даже Алексей Максимович Горький писал:

«От любви умирают издавна и очень часто… Вероятно, это делают для того, чтобы причинить неприятность возлюбленной».

Эти слова были сказаны Алексеем Максимовичем по поводу смерти Маяковского.

Я не могу согласиться с такою точкой зрения.

В своих записках я старалась, как могла и умела, все вспомнить, ничего не скрывая и ничего не приукрашивая. Вспомнить во всех обстоятельствах наши отношения вплоть до самой катастрофы 14 апреля. Теперь мне нужно коснуться и этого, чрезвычайно тяжелого, трудного и сложного вопроса – о моем положении после смерти Владимира Владимировича.

Повторяю, я не могу согласиться с тем, что Маяковский назвал меня в своем завещании для того, чтобы отомстить мне в обычном смысле этого слова.

Конечно, это сделал человек с кровью кипучей и со страстями гиперболическими, доведенными в то время всеми обстоятельствами, а не только течением нашей любви, до предела. Все это вместе взятое вылилось в страшное событие 14 апреля.

В известном письме своем появляется Маяковский не святым, всепрощающим, добродетельным лицемером, говорящим своей возлюбленной:

– Я умираю – будь счастлива с другим.

Маяковский хотел, чтобы я была счастлива, но с ним и только с ним, и только с ним. Или ни с кем больше. Никак он не заботился о сохранении приличий, о сохранении моего семейного быта. Наоборот, он хотел все взорвать, разгромить, перевернуть, изничтожить. Он ненавидел мое семейное окружение, и не только мое, а всяческие, подобные моему, мещанские семейства.

Маяковский хотел отрезать мне все пути даже и после своей смерти в серенький мещанский быт.

Если все это можно назвать местью – тогда он мстил.

Как Пушкин, подстреленный насмерть, но полный человеческих страстей – любви, ненависти, страстного желания мести, стреляет в своего врага и кричит «браво», когда думает, что попал в цель, так и Маяковский, живой, раздраженный, полный тех же человеческих страстей, в минуту слабости решаясь убить себя, вписывает мое имя в завещание и, наверное, тоже ощущает торжествующую злую радость: ведь тем, что он объявляет о наших отношениях, признает меня своей близкой, он тем самым метит в карточный семейный домик видимого моего семейного благополучия.

Давно уже нет здесь ни любви, ни радости, а только ложь, привычка, фальшивая боязнь сильных решений.

Было бы нелепо, если бы я этим хотела сказать: Маяковский застрелился, чтобы разрушить мой семейный быт. Но в комплексе причин, которые привели его к гибели, было и то недоразумение между нами, которое он принял за разрыв. И я здесь касаюсь только этого узкого вопроса и тех своих ощущений и догадок, которые касаются одного этого вопроса.