Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Маяковский воспринимал мир, действительность, предметы, людей очень остро, я бы даже сказала – гиперболично. Но острота его зрения, хотя была очень индивидуальна, но в отличие от Пастернака, не была оторвана от представлений, мыслей, ассоциаций других людей, очень общедоступна.

У Маяковского все сравнения очень неожиданны, а вместе с тем понимаешь – это именно твое определение, твоя ассоциация, только ты не додумывалась, не умела обозначить именно так мысль, предмет, действие… А сами его определения так ярки и остры, что понимаешь: это именно так, иначе и быть не может.

Владимир Владимирович в первый раз пришел на квартиру к моей маме. Вошел на балкон. Посмотрел в сад с балкона и сказал:

– Вот так дерево, – это же камертон.

И действительно стало ясно, что это дерево ассоциируется именно с камертоном; что это замечательное определение, а люди, десятки лет смотрящие с этого балкона на дерево, не могли этого увидеть, пока Маяковский этого не открыл.

Если гиперболичность Владимира Владимировича помогала ему в его творчестве, в видении вещей, событий, людей, то в жизни это ему, конечно, мешало. Он все преувеличивал, конечно, неумышленно. Такая повышенная восприимчивость была заложена в нем от природы. Например, Владимир Владимирович приходил ко мне, спрашивал у мамы:

– Нора дома?

– Нет.

Не выслушав объяснения, он менялся в лице, как будто бы произошло что-то невероятное, непоправимое.

– Вы долго не шли, Владимир Владимирович, Нора пошла к вам навстречу.

Сразу перемена. Лицо проясняется. Владимир Владимирович улыбается, доволен, счастлив.

Этот гиперболизм прошел через всю его жизнь, через все его произведения. Это было его сущностью. Я описываю главным образом то, что было со мной во время наших встреч. Описываю даже мелкие эпизоды из наших взаимоотношений, потому что, если мелочи вырастали для него в события, как же должны были его терзать крупные, значительные события жизни.

И опять, возвращаясь к его смерти, ко всем предшествующим обстоятельствам, вспоминая все, что его мучило и терзало, вижу, как это свойство чудовищно преувеличивать все, что с ним происходит, не давало ему возможности ни на минуту успокоиться, разобраться в самом себе, взять себя в руки. Наоборот, все вырастало и причиняло ему огромные страдания и заставило Маяковского, такого мудрого и мужественного, так поддаться временным неудачам.

Этот же гиперболизм Владимира Владимировича сыграл такую трагическую роль в наших отношениях. Именно это его свойство превратило нашу размолвку утром 14 апреля в настоящий разрыв в его глазах и привело к катастрофе.

Ведь для меня вопрос жизни с ним был решен. Я любила его, и если бы он принял во внимание мои годы и свойства моего характера, и подошел ко мне спокойно и осторожно, и помог мне разобраться, распутать мое окружение, я бы непременно была с ним. А Владимир Владимирович запугал меня. И требование бросить театр. И немедленный уход от мужа. И желание запереть меня в комнате. Все это так терроризировало меня, что я не могла понять, что все эти требования, конечно, нелепые, отпали бы через час, если бы я не перечила Владимиру Владимировичу в эти минуты, если бы сказала, что согласна.

Совершенно ясно, что как только бы он успокоился, он сам понял бы дикость своих требований.

А я не могла найти нужного подхода и слов и всерьез возражала на его ультиматумы. И вот такое недоразумение привело к такому тяжелому, трагическому концу.

В моем представлении Владимир Владимирович, несмотря на отсутствие у него партийного билета, является образцом замечательного коммуниста, огромной чистоты и идейности.

Точка зрения Владимира Владимировича на жизнь, на окружающую его действительность казалась мне всегда и во всем полностью советской.

Маяковский не мог воспринимать жизнь и события со своей личной точки зрения. Он буквально болел всем происходящим в стране, начиная от больших мировых событий до самых мелких бытовых фактов. И в этих мелких он умел быть партийным.

Владимир Владимирович категорически не переносил никаких шуток, анекдотов, если в них ощущался антисоветский душок. Он мог говорить серьезно о каких-либо временных недостатках, возмущаться этим, но в шутливой форме не говорил и не позволял при себе никогда никому говорить об этом.

Помню, он меня ругал и даже кричал на меня, когда я сказала, что купила какую-то заграничную вещь у женщины, которая часто приносила заграничные вещи в театр актрисам и, очевидно, только этим и занималась. Маяковский сильно негодовал и возмущался по этому поводу.

И это у Владимира Владимировича ни на одну минуту не выглядело надуманным, как это часто бывает. Нет! Чувствовалась предельная чистота и принципиальность.