Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях

                            Ты думаешь: «Письма
                            в реке утонули,
                            А наше суровое
                            время не терпит.
                            Его погубили
                            кулацкие пули,
                            Его засосали
                            уральские степи.

                            И снова молчанье
                            под белою крышей,
                            Лишь кони проносятся
                            ночью беззвездной.
                            И что закричал он —
                            никто не услышал,
                            И где похоронен он —
                            неизвестно».

Но лучшее его стихотворение – «Размышления на станции Карталы» – это уже безусловно собственный голос, и влияние Маяковского – ирония, снижающая пафос, почти самурайское чувство долга, нежность к паровозу и нелюбовь к пассажиру – тут ощущается ясно:

                            Поезд стоит усталый, рыжий,
                            Напоминающий лису.
                            Я подхожу к нему поближе,
                            Прямо к самому колесу.

                            Я говорю ему: – Послушай
                            И пойми, товарищ состав!
                            У меня болят от мороза уши,
                            Ноет от холода каждый сустав.

                            Послушай, друг, мне уже надоело
                            Ездить по степи вперед-назад,
                            Чтобы мне вьюга щеки ела,
                            Ветер выхлестывал глаза.

                            Жить зимою и летом в стаде,
                            За каждую телку отвечать.
                            В конце концов, всего не наладить,
                            Всех буранов не перекричать.
                            Мне глаза залепила вьюга,
                            Мне надоело жить в грязи.
                            И как товарища, как друга
                            Я прошу тебя: отвези!

                            Возьми с собой, и в эту субботу
                            Меня уже встретит московский перрон,
                            И разве я не найду работу
                            Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

                            Что? Распахиваешь ты двери?
                            Но, товарищ, ведь я шучу!
                            Я уехать с тобой не намерен,
                            Я уехать с тобой не хочу.

                            Я знаю: я нужен степи до зарезу,
                            Здесь идут пятилетки года.
                            И если в поезд сейчас я залезу,
                            Что же будет со степью тогда?

                            Но нет, пожалуй, это неверно,
                            Я, пожалуй, немного лгу.
                            Она без меня проживет, наверно, —
                            Это я без нее не могу.

                            У меня никогда не хватит духу —
                            Ни сердце, ни совесть мне не велят
                            Покинуть степи, гурты, Гнедуху
                            И голубые глаза телят.

                            Ну так что же! Ведь мы не на юге.
                            Холод, злися! Буран, крути!
                            Все равно, сквозь завесу вьюги
                            Я разгляжу свои пути.

Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников – тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью 1929 года. Это он – поздний, не осуществившийся, – мгновенно опознается в Корнилове: