Владимир Ост. Роман

Он рвался в Замоскворечье, изобилующее завитками проулков и загогулинами проездных дворов, которые были их единственным спасением. Пусть они даже и не смогут ввинтиться в глубь района, пусть хотя бы дотянут до его предбанника, до Балчуга, – это бы уже позволило надеяться на благополучный исход.

Вот и широченный, как взлетная полоса, и почти всегда пустой Большой Москворецкий мост. «Семерка», набрав перед ним неплохой разгон, живо пошла на подъем. И тут Осташов неожиданно потерял интерес к происходящему. Он опять припомнил Аньчика, вслед за тем вспомнил и то, что теперь презирает весь этот нелепый, отвратительный мир, и бегство, в котором он участвовал, в его сознании сразу переместилось из разряда увлекательных авантюр в категорию скучных и тягостных поденщин. Ну что, думал Владимир, ну, правда, что могут им сделать эти долбанные менты, если догонят? Ну, отнимут у Васи его пленку. Ну, может, дадут каждому по разу в глаз, ну и все. Делов-то!

Владимир перестал оборачиваться назад и уставился на мельтешащее за боковым стеклом полотно дороги.

В этот момент солнце вдруг выпростало свои лучи из туч и полыхнуло над замерзшей Москвой-рекой, ослепив Осташова, и он впал в полузабытье.

Глядя на асфальтовую ленту моста, которая, искрясь на солнце, стремительно скользила сбоку, Осташов вспомнил фантазии, уже посещавшие его раньше, летом – во время поездки с «санитаром города» Камилем Петровичем по диспансерам, когда надо было проверить, не состоит ли там на учете выселяемый владелец квартиры, и еще после, когда на «Тоете» того же Камиля они мчались по сельскому шоссе наперегонки с «Нивой» фермера. Словом, Владимир вновь представил себя скифским всадником, скачущим по раздолью весенней степи.

Знакомое видение, которого он в последний раз так испугался и которое, как казалось Осташову, больше никогда не должно было вернуться, – видение властно, необоримо захватило и поглотило его, и Владимир почти наяву стал диким кочевником. И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова грива лошади и две тугие темные косы всадника развевались и вскидывались в горячем потоке воздуха.

Вдруг взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать, отставать и затем полностью остановился, зависнув около откуда-то взявшегося посреди степи куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Окутанный вихрем ярких золотых лучей, всадник быстро удалялся, словно уносясь в висящий над травой туннель, сотканный из золотых нитей, которые, к тому же, переливались всеми цветами радуги. Такой тоннель – это потому, подумал на заднем сиденьи «Жигулей» Владимир, что я смотрю сейчас на солнце сквозь ресницы.

Между тем, средь ветвей черного куста, оставшегося позади скифа, вдруг возник силуэт человека с колчаном за спиной. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, тотчас же умрет, погибнет неизвестно отчего прямо здесь, в «семерке» Василия, едущей уже вниз по Москворецкому мосту.

Осташов испугался, что сейчас, как и прежде, на него снова накатит ужас. И тут же суеверный, необъяснимый страх действительно овладел им. Однако, в отличие от прошлого раза, теперь это парализующее волю чувство не стало кромешным. Потому что одновременно где-то на окраине сознания забрезжил некий проблеск надежды, появилось какое-то слабое ощущение, что, быть может, все и обойдется. Мистическая связь с судьбой воображаемого скифа казалась вполне реальной, она пугала, но что-то неясное давало веру в спасение. Владимиру стало интересно, к чему все это приведет, он не предпринял, как в прошлый раз, попытки вынырнуть из видения, а, наоборот, окончательно махнув рукой на реальную погоню, с головой окунулся в гонку мнимую.

И видение продолжилось.

Черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны смуглые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка с татуировкой, точь-в-точь как у мумии скифского воина, фотографию которой показывал Наводничий. На лопатке находилась часть татуировки – задние ноги и половина туловища оленя. Голова и шея оленя располагалась на плече и ключице, а грудь и передние ноги – на руке скифа. Поэтому при движении казалось, что олень скачет вместе с хозяином татуировки. Рисунок жил своей отдельной жизнью, как жил собственной, особой жизнью морозный узор на стекле – тогда, давно, в Монголии.