Владимир Ост. Роман

Девушка молча посмотрела на него туманным взглядом, как бы с трудом припоминая, где могла видеть этого субъекта.

– Мы с вами смотрели статую Венеры, помните?

– И?

– Гм, да я так просто сказал.

Возникла пауза.

– Мне понравилась эта инсталляция, – снова попытался завязать разговор Осташов, но на сей раз он чувствовал себя гораздо свободнее, поскольку за время паузы твердо решил, что не будет расспрашивать эту сотрудницу о ценах. – А вы что о ней думаете?

– Понравилась? А чем?

– Своей идеей. Или, наверно, лучше сказать – идеей-призывом. Нет, лучше – напоминанием.

– Да? И что вам все это напомнило?

– До меня, честно говоря, только что дошло. Понимаете, тут автор говорит нам: люди, у вас есть органы чувств, и это бесценное сокровище. Смотрите на прекрасные творения мастеров, слушайте замечательную музыку, вдыхайте ароматы. Гм. Если продолжить логику, то гранаты тогда должны означать осязание и вкус. Значит, их можно потрогать и попробовать.

– Попробовали?

– Нет, я подумал, что произведение искусства не стоит съедать. По крайней мере, до официальной церемонии открытия.

Девушка усмехнулась.

– Так вы художник, да?

– Да, но… сейчас я ничего не рисую. Не спрашивайте почему, я и сам не знаю. И даже не знаю, буду ли рисовать. Я сейчас занимаюсь недвижимостью, и тоже не знаю, буду ли заниматься этим дальше, – Осташов вздохнул. – Приятно видеть, что кто-то занимается творчеством, – он сделал жест в сторону черных комнат. – Эта Настя – молодец, у нее хорошо получается. Мы даже не ожидали.

– Мы – это вы о себе? Мы, Николай Второй?

– Нет, мы – с другом. Он журналист, ну вот с которым мы смотрели статую. Он сейчас вышел ловить момент, когда приедет Настя. Чтобы сфотографировать, как она будет выходить из лимузина.

– А. Он из «Комсомолки», кажется?

Владимир кивнул.

– Представляю, что ваш друг напишет: Анастасия Лисогорская на папины денежки закатила выставку, ну и так далее. – Девушка в упор посмотрела на Осташова своими ясными серо-голубыми глазами. – А вы хотите знать, сколько это стоило? В долларах?

– Лично я, э-э… – Владимир поднял взгляд в потолок, – нет. Нет. Какая в принципе разница? Никто же сейчас не подсчитывает, сколько стоили краски для потолка Сикстинской капеллы. Важно только, что представляет собой художник, умеет он что-то или он пустое место. А остальное уже – чушь, сплетни, мещанство, короче говоря. Вот по этой инсталляции видно, например, что Лисогорская – девушка с головой, и у нее есть чувство прекрасного. Это, может, глупо звучит, по-школьному, но зато этим все сказано.

– Вам как художнику видней.

– Меня Володя зовут, а…

– А мне уже пора, – сказала, вставая, собеседница. – Мне нужно еще кое-куда позвонить до открытия. Вы здесь долго будете?

– Не знаю даже…

– Ладно.

Она удалилась.

Осташов вспомнил, что хотел покурить, и отправился на улицу. По пути, оказавшись в коридорчике-прихожей, он из любопытства заглянул в приоткрытую боковую дверь, откуда слышались чьи-то голоса и где, надо понимать, располагался офис галереи, но ни девушки в черном, ни кого-нибудь другого там не заметил. Заглядывать глубже в недра служебных помещений Владимир не стал.

Выйдя наружу, он увидел невдалеке Василия, беседующего около синей «вольво» с неким импозантным господином в длинном темном пальто. Осташов не стал подходить к ним. Он ощущал настоятельное желание побыть в одиночестве. Подумать.

Ранние зимние сумерки стремительно густели, словно поторапливая подвести итоги дня и сосредоточиться на планировании дел завтрашних, хотя круглые часы на соседнем столбе показывали, что день, в собственном смысле этого слова, далеко не закончен, не говоря уже о том, что и за вечер еще можно многое успеть. Под влиянием ли сумерек, или под воздействием разговора с девушкой в черном, а может, находясь под впечатлением от «напоминания» («идеи-призыва») инсталляции, Владимир решил подвергнуть свою жизненную ситуацию очередному бескомпромиссному разбору.

Ко входу в галерею потянулись посетители. Наводничий все разговаривал с господином в темном пальто. Но Осташов никого и ничего не видел. Он размышлял. И очнулся только тогда, когда увидел рядом с собой Василия.

– Алле, ты здесь? – фотограф дергал его за рукав куртки. – Ты взял информацию по ценам? Вованище, ну, очнись.

– Знаешь, я больше не пойду на хладокомбинат грузить мясо.

– В смысле – ты о чем?

– Понимаешь, я, когда туда устраивался, думал не то, что вот мне негде больше работать, совсем не это. Я думал другое – что я там посмотрю жизнь, и мне это когда-то пригодиться в творчестве. Точно так же я уговариваю себя, когда собираюсь идти куда-то, даже, например, на пьянку к не очень интересным знакомым. Иду и думаю, мне надо получше узнать людей, узнать жизнь, поэтому не так уж плохо туда пойти. А сам там просто напиваюсь. Ну и вообще скучно там… А сейчас я подумал-подумал: да на хрен мне все это? И на хрен эта дебильная работа? Вообще я занимаюсь какой-то чушью. Понимаешь? Со мной ерунда какая-то творится, Вась, понимаешь?

Наводничий слушал Осташова с округленными от удивления и возмущения глазами.