Владимир Ост. Роман

Проспав весь день, Осташов очнулся разбитым и ослабленным, тело было ватным. Он с трудом поднялся, побрился, кое-как привел себя в порядок, а затем, не вполне отдавая себе отчета в том, что собирается делать, оделся и поехал на Кутузовский проспект, к дому Русановой (ее точный адрес он узнал в адресном бюро задолго до этого).

Во дворе знаменитого дома №26 по Кутузовскому проспекту Владимир сел на лавочку напротив ее подъезда, посмотрел на восьмой этаж, где были окна Русановых, и сердце его лопнуло по всем швам. Впрочем, волна жалости к себе сразу сменилась злостью – и не столько на Анну, сколько на самого себя. Он проиграл одну из главнейших игр, которые выпадают на долю человека. Он – неудачник! Лузер и аутсайдер, как любит говаривать Наводничий. И стало ясно, что со всем этим надо что-то делать – прямо сейчас.

Он принялся думать, как поступить. Подняться к ней, позвонить в дверь? И что сказать? Может, Аньчика и дома-то нет. Наверно, надо было сначала все-таки позвонить ей по телефону. Хотя – нет. Звонить бесполезно – она бы просто бросила трубку. А тогда на кой черт тут торчать?

Осташов, сгорбившись, подпер голову руками и уставился на свои зимние ботинки. Вернее, не на ботинки, а на лежавший между ними зеленый бутылочный осколок. «Вот чем можно вены порезать», – неожиданно подумал он.

Все последние дни мысль о самоубийстве постоянно возникала в его голове, но он старательно гнал ее от себя. А сейчас вдруг как-то буднично решил: ничего другого ему не остается.

Владимир огляделся, вокруг никого не было. Тогда он засучил левый рукав куртки, непослушными пальцами расстегнул пуговицу на рукаве рубашки, поднял и этот рукав, затем взял с утоптанного снега осколок и, собравшись с духом, полоснул им по тому месту предплечья, где виднелись вены. Кровь не хлынула, как он ожидал, а лишь довольно вяло засочилась из образовавшегося небольшого надреза.

Тогда он с ненавистью, надавливая уже гораздо сильнее, полоснул еще раз, и затем еще.

– Ну, вот теперь пошла веселее, – вслух сказал себе под нос Осташов.

И тут же хмыкнул. «Да, – подумал он. – очень все это весело».

Он отбросил стеклышко. Отбросил недалеко, но оно тут же пропало из виду: было время сумерек.

Владимир стал с любопытством рассматривать надрез. Рана получилась широкой, чего Осташов совсем не ожидал: он резал точно по одной линии, а не кромсал как попало, и был уверен, что бороздка должна быть тоненькой, аккуратной. А вместо этого – на тебе: мясо вывернулось двумя губищами, даже смотреть противно.

«А вообще-то больно», – пронеслось к тому же в его голове.

Кровь текла сильно, но достаточно скоро стала на глазах густеть. На ране образовался желеобразный темный бугорок, и поток существенно поубавился. Из чего Владимир заключил, что до вены он, похоже, все-таки не добрался. Или добрался, но не порвал ее, а только слегка надрезал.

Ну и чего, мысленно вопросил себя Осташов, делать дальше? Искать теперь это стекло впотьмах и – все по новой?

Нет уж, повеселился, и хватит, решил он, увидев старика и старушку, проходивших по двору метрах в двадцати от него. Интересно, заметили они, чем он тут занят, или нет? Еще позвонят в «скорую». И «скорая» его живо в «дурку» определит. А там накачают всякими лекарствами до состояния овоща. И будет он на этой овощной базе наравне с настоящими сумасшедшими валяться. А через сколько-то дней, когда выпустят, для полного счастья еще и на учет в психдиспансер поставят. Доказывай потом, что ты не псих. Черт!

Владимир, озираясь, достал носовой платок, кое-как обтер кровь с руки, потом, сложив платок, зажал им рану и полностью опустил рукав сорочки. А рукав куртки лишь приспустил, чтобы не замарать: кровь еще потихоньку текла и текла. Рубашку можно быстренько отстирать, размыслил он, втихаря от матери, а если куртка заляпается, то с нее снять пятна будет сложно. Не хватало еще, чтобы мать узнала про то, что он хотел вскрыть себе вены! Начнутся охи-ахи, расспросы…

Бабушка под ручку со своим дедком прошла мимо, не оглядываясь – пронесло, слава богу.

А что если Аньчик сейчас дома и смотрит в окно? Она ведь может его тут увидеть.

Осташов посмотрел наверх. Вон ее окна горят, на восьмом этаже. Все зашторено – нет, ничего она не видела.

Да и вряд ли бы она узнала его с такого расстояния: темновато уже. А если бы все-таки увидела и узнала? Что бы она о нем подумала? То бы и подумала: что он, как какой-нибудь сопливый десятиклассник, нарочно притащился кончать счеты с жизнью к ней под окна. «Пожалей меня бедненького, любовь моя». Блин, ну и стыдоба.