Владимир Ост. Роман

А может, звучащая из динамиков спесь возникает от сознания того, что они, водители, находятся у штурвала, а те, кого они везут, – нет. То есть они – рулевые, капитаны дорог, властелины железных и прочих путей, а пассажиры, в их понимании, – лишь ведомое стадо, скопище баранов, норовящих не соблюсти правила собственной погрузки-выгрузки? Черт его знает! Туман и неизвестность…

Впрочем, хватит отвлекаться. Хватит замедлять ход истории. Когда речь идет о судьбе, на тормоза не нажмешь.

Итак, толпа налегла на Осташова еще раз, но это была уже последняя судорога торможения. Поезд примкнул к бетонной платформе под открытым небом (станция «Красково» ничем не отличалась от большинства второстепенных подмосковных станций и состояла из двух голых перронов, между которыми пролегали железнодорожные пути).

Входные двери остервенело разъехались в стороны, и в их проеме, между потных лиц и всклокоченных причесок, Владимир увидел Анну Русанову. Почти сразу, закрыв на секунду ее лицо, перед Осташовым мелькнул громоздкий рюкзак соседа по тамбуру, но Владимир успел заметить, как она, словно ждала и была готова к этой мимолетной встрече взглядами, быстро вытянула губы как бы в поцелуе, адресуя этот визуальный поцелуй именно ему – Владимиру. Осташов готов был поклясться, что так оно и было, но после того, как через мгновение снова увидел ее, Анна уже смотрела настолько безучастно и отстранено, что теперь Владимир сильно засомневался: не примерещилось ли ему это воздушное лобзание?

Он глядел на нее неотрывно.

На Русановой был розовый сарафан и розовые же летние матерчатые туфли. Она стояла в одиночестве у невысокой выкрашенной в желтый цвет ограды платформы и тоже в упор смотрела на Владимира. Машинально придав лицу выражение той степени приветливости, которая требуется при встрече с коллегой, Осташов кивнул ей, однако та в ответ и бровью не повела.

«Я, наверно, перегрелся», – подумал Осташов о «поцелуе».

В облике Анны была благостная уверенность в чем-то – неизвестно в чем. Не кивнув в ответ, будто не видя или не узнавая Владимира, она медленно отвернулась и стала смотреть куда-то в сторону, вдоль платформы. Она стояла спокойно, не обращая внимания на окружающее, словно все ей тут было уже давно и до мельчайших подробностей знакомо. Если бы кто-нибудь в тот момент представил себе, что поезд, на котором приехал Владимир, – это странный одноэтажный дом с удивительно длинной анфиладой комнат, а перрон, окаймленный с трех сторон металлической изгородью, – это, соответственно, балкон дома, то следовало без сомнений признать, что принадлежит этот дом никому иному, как Анне Русановой, – столь спокойно и уверенно стояла она у желтых перил.

Пассажиры начали выходить из вагона, и Владимир продвинулся чуть вперед. В низине, за спиной Анны, его взору предстал классический июнь московских предместий. Горячие деньки совершенно преобразили картину, которая обычно смотрится невзрачно.

По-женски округлые изнывали от зноя бедра реки, словно одетые в голубые колготки с серебряными блестками; зеленый лес – страстно, яростно зеленый лес, каким он бывает в Подмосковье только в начале лета, – фамильярно облокотился на упомянутые голубые бедра, лениво развалившись и заняв собой всю левую половину пейзажа; правее, за рекой и лугом, располагался пологий холм, покрытый множеством огородов и оттого похожий на колоду затрепанных карт, которую чья-то небрежная рука оставила беспорядочной кучей на зеленом сукне.

Волнующее впечатление произвело все это на Владимира. В пейзаже удивительно сочетались внешняя скромность и подспудная разухабистость. Или, наоборот, под наигранной разнузданностью природа как бы скрывала свою внутреннюю стыдливость – толком было не разобрать.

Вдобавок Владимир почему-то решил, что Анна, стоящая вот так, на фоне живописного вида, в точности похожа на знаменитую Мону Лизу. Возможно, на него повлияло отдаленное композиционное сходство между старинным полотном и живым изображением, а возможно, – что-нибудь другое, сказать сложно. Во всяком случае, отождествлению Анны с малопривлекательной, тонкогубой и толстощекой пассией великого Леонардо не помешало даже то, что Русанова была блондинкой с довольно чувственными чертами лица.

Анна чуть щурилась от солнца. Ветер касался ее длинных распущенных волос, трогал легкий розовый сарафан, четче обозначая фигуру и без того достаточно открытую. Мир вокруг сиял.

Между прочим, не долее нескольких секунд наблюдал Владимир очаровавшую его картину. Но в течение этих секунд с реальностью происходило (так, по крайней мере, померещилось Осташову) нечто странное. Владимиру почудилось, что толпа в дверях совершенно замерла и что вообще остановилось все вокруг – застыли даже птицы в полете над ближней опушкой леса, – и лишь подол сарафана Анны продолжал шевелиться от ветра. Мгновение драгоценным камешком застопорилось в песочных часах жизни.