Случилось так, что в августе 1848 года из Иркутска в Томск выехал знакомый Раевского, с ним он послал письмо-исповедь другу: «Я получил твое письмо от апреля. Что я чувствовал, ты можешь себе представить, слезы долго мешали мне читать, дети должны были успокоить мое нетерпение. Когда я мог уже читать сам, я прочитал его несколько раз… Я выспрашивал, выпытывал каждое слово, я видел в каждом слове самого тебя… и не сердился, но был печален — зачем письмо твое состояло из трех страничек? Я не мечтатель; время разъяснило, опыт высказал нам обязанности наши на земле… Я не сожалею о прошедшем! У меня 6 человек детей: 2 дочери и 4 сына… Я смотрю на них с извинительным самолюбием, с надеждою, что мысль моя останется после меня на земле…»
Далее Раевский сообщил, что в 1819 году он вступил в Союз общественного благоденствия, был арестован в 1822 году и четыре года пробыл в крепости Тираспольской, а потом восемь месяцев в Петропавловской крепости и с лишком год в крепости Замостье. Четвертый заочный суд определил ему ссылку, которую конфирмовал Михаил Павлович. «Ты поймешь еще лучше весь ход дела, если я подкреплю несколькими стихами из тех немногих дум, которые я писал в крепостях и в ссылке: смысли содержание всех этих судов и судей —
Это смысл моей жизни… Все, кто знал тебя, считали тебя умершим в Шлиссельбурге… Эта неизвестность, тайна у дверей, мысль, что никто в мире не знает, где я, что я — тяжелее в заключении, 20 лет! О друг мой, понимаю твою гробовую жизнь!.. Россия, по моему мнению, мало отошла от России времени Иоанна Грозного. Наружный лоск, лакировка кожи не доказывает прочности…»
Раевский счел необходимым посвятить друга также в текущие сибирские дела. «В твое время было два губернатора… в настоящее время шесть губернаторов… На всю Восточную Сибирь одна гимназия… Газеты в руках высшего произвола, а литература! Бедная литература! Журналистов я считаю за агентов полиции… Уверяю тебя честно, что никогда в продолжение всей моей жизни в Сибири взятки и насилия не были так явно и ощутительно развиты, как в настоящее время…»
Воспользовавшись амнистией, те из декабристов, кому было куда возвращаться, начали собираться в дорогу. Но были и такие, у кого не осталось в России ни родных, ни близких, да и средств не было, чтобы отправиться в далекий путь.
Владимир Федосеевич принадлежал к последним, хотя живы были еще его сестры. Обремененный большой семьей, не имея нигде в России пристанища и средств, он не решился покинуть Сибирь, ставшую для него второй родиной. Но какая-то неодолимая сила тянула его туда, целиком захватила мечта последний раз в жизни посмотреть на родные места…
«Мне хотелось взглянуть на Россию, — писал он. — Я не видел ее 36 лет, то есть, считая шесть лет крепостного заключения и 30 лет ссылки в Сибири. Мне хотелось увидеть моих родных сестер, поклониться праху отца и матери, посмотреть на отцовский дом, в котором я родился и вырос, Москву, Петербург, и, наконец, в 1858 году я решился…»
И хотя, как говорил Раевский, было накладно, посоветовавшись с женой, решил взять с собой в это необыкновенное путешествие сына Юлия, адъютанта генерала Корсакова, показать ему «свет». Как офицеру, Юлию был предоставлен отпуск на четыре месяца. Двадцатого мая они уже были в пути. Во многих сибирских городах, через которые проходил их маршрут, жили знакомые Владимира Федосеевича. С ними он там встречался, и это обстоятельство делало далекий путь не скучным. Везде принимали Раевских тепло и сердечно, и это немало удивило Юлия. Он сказал об этом отцу. Вадимир Федосеевич радостно улыбнулся и открыл «секрет» сыну:
— Надобно любить людей, и они отплатят тем же. Правда, иногда могут быть исключения. Я всегда радуюсь судьбе, которая дает мне способ видеть людей, у которых я могу чему-то поучиться, услышать слова, полезные для себя. И радуюсь этому. Я желаю, Юлий, чтобы и ты в таких случаях испытывал подобное чувство.