Владимир Раевский

65 декабристов, упрятанных в Сибирь, пережил Николай I, а то меньшинство, что осталось, надеялись на помилование. Но последние слова умирающего императора, опубликованные в приказе наместника, — «Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот» — подорвали эту надежду. «Мои кости останутся в Сибири, — писал Волконский сыну. — О себе не горюю — накликал на себя этот удар, родина и убеждения были причиной моего немалого самопожертвования… О себе не сетую; чем более испытал, тем в самом себе я становлюсь выше…»

В свою очередь, делился своими воспоминаниями о первых днях царствования Александра II Пущин: «Бесцветное какое-то начало нового царствования. Все мерзко раболепствует, публично иногда целуют руки царя…»

Отношения декабристов к тридцатилетнему царствованию Николая I четко определил Владимир Федосеевич, сказав, что «30 лет Россия не жила, но судорожно двигалась только под барабанный бой».

Известно, что Николай I всегда стремился к увеличению тюрем в своем государстве, он даже был намерен внести некоторые новшества в это дело. Будучи в Лондоне, осмотрел тюрьму с камерами-одиночками. Она ему понравилась, и он загорелся желанием построить подобные тюрьмы в России. По возвращении домой вызвал министра внутренних дел и поручил начать строительство таких тюрем в столице, а потом и в других местах. Министр подсчитал, что предполагаемое строительство 75 тюрем обойдется казне в 23 миллиона серебром, сумма по тем временам огромная. Тогда царь утвердил особый комитет для изучения этого вопроса.

Но теперь Николая уже не было, а обстановка складывалась так, что новый император вынужден был объявить амнистию декабристам. Что он и сделал. Декабристам было возвращено потомственное дворянство, дозволено возвратиться в Россию, кроме двух столиц: Москвы и Петербурга. К сожалению, «милость» пришла слишком поздно: в живых осталось только человек сорок. Около ста уже погибли. Могилы их разбросаны по всей Сибири.

«Не грустно умереть в Сибири, но жаль, что из наших общих опальных лиц костей не одна могила. Мыслю об этом не по гордости, тщеславию личному: врозь мы, как и все люди, пылинки; но грудою кости наши были бы памятником делу великого, при удаче для родины, и достойного тризны поколений», — писал Волконский.

Обремененный различными заботами, Раевский все реже и реже вспоминал дни минувшие. Время сглаживало, затуманивало былые радости и невзгоды. Единственное, что отчетливо хранила его память, — это дружба с Батеньковым. Более двадцати лет он ничего не знал о нем. Доходили только различные слухи. Даже говорили, что он был отправлен на Соловецкие острова и там покончил с собою. Но Владимир Федосеевич не верил слухам, он надеялся, что его любимый друг Гавриил жив и, быть может. они еще встретятся.

Ах, как бы порадовался Раевский, если бы знал, что еще во время следствия над декабристами его друг смело заявил: «Тайное общество… не было крамольным, но политическим… Оно состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться… Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции политической… глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что раздавался». Но время шло, а о нем, как говорят, ни слуху ни духу.

И вдруг неожиданное: в иркутской газете появилась маленькая заметка, извещающая, что «в Томск доставлен бывший подполковник, декабрист Гавриил Батеньков».

Первым об этом узнал Пущин и, не медля ни часу, отправился в Олонки, дабы обрадовать Раевского.

Добрался поздно ночью, когда Раевские спали. Постучал в окно:

— Владимир Федосеевич, это я, — ответил Иван Иванович на вопрос Раевского.

«Что-то случилось», — подумал Владимир Федосеевич и, встревоженный, пошел открывать дверь.

Как только Пущин ступил в дом, он, не дожидаясь, пока хозяин зажжет свечу, обнял его, радостным голосом известил:

— Ни за что не угадаете, Владимир Федосеевич, какую радость я вам привез!

— Если радость, то спасибо, Иван Иванович, а догадаться действительно мудрено.

— Батеньков объявился! — выпалил ночной гость.

Эта весть настолько взволновала Раевского, что он на какой-то миг, казалось, остолбенел, но тут же спохватился:

— Не может быть…

Пущин достал из кармана газету и прочитал заметку.

— Это действительно радость, — сказал Раевский, — за нее позвольте вас обнять.

В тот же день Раевский отправил письмо Батенькову в Томск и с нетерпением ждал ответа, но прошли все сроки, а ответа не последовало, не оыло его и на второе письмо. Раевский забеспокоился: не обиделся ли друг юности на него?

Наконец ответ пришел. Коротенькое письмо, всего несколько строк, в котором Батеньков выразил благодарность Раевскому за память и попросил его подробно написать все о себе, а в качестве оправдания за задержку ответа написал: «Я был дик, отвык жить и едва говорил».