Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004

Я тревожусь от того, что не все понял из сказанного Вами во втором письме. Вы не должны смущаться от того, что оказываетесь быстрее другого умом, и не должны, по-моему, дожидаться, когда Вас догонят. Приветливость, о которой Вы пишете, что она связывает таких разных Франциска, Пушкина, Андерсена и о. Димитрия, мне тоже давно уже начинала казаться «условием, без которого ничего не будет и нет» в слове, в искусстве, только я называл это не таким удачным словом «дружелюбие». Мне раз от разу все больше, до слез нравится Глинка (странно сказать, в сцене Фарлафа и Наины, в романсах) именно постоянством того, что теперь я могу называть этим Вашим словом. То, что Вы говорите о «связи» у Яннараса и Мартина Бубера, я пытаюсь понять тоже как приветливость. Но мне еще трудно видеть, почему Вы еще сохраняете «Я» внутри связи и приветливости, хотя говорите — «совершенно иное “Я”». Кажется, мы на близкие к этому темы уже говорили, и я чувствую себя оставленным Вами (примерно как ребенка оставляют без руки), когда не могу вложить в «Я» никакой онтологии, вижу в «Я» и «Ты» только приемы, «ухваты» — чьи? Вот это вопрос, опережать ответ на который постулированием личной инстанции мне не хотелось бы. Я предпочел бы, чтобы Вы оказались здесь знающей дорогу лучше меня; служебность, размножимость, текучесть «Я» мне самому и тревожна, и неприятна. Но я но могу — порок? слабость? — уловить «Я» без и помимо «вот» («се азъ»), и «вот» мне кажется ясным и основным, а «Я» — только одним из его (! чьих?) слов, у него (у кого?) много слов. — Как поразительно верно, что восхищенные слова о. Димитрия о Предтече «ничего своего у него не было» можно и нужно понимать в смысле «у него все было свое». На «своем» такое расслоение, такая поляризация — как, я сказал бы, на «любви», только с «любовью», я думаю, дело уже окончательно погублено путаницей, а со «своим» и «собственным» расслоение яркое, резкое, показывающее, куда и как идти. Но так ли о каждой вещи, по Гёте, говорятся противоположные вещи, что обе верны? О «своем» говорится, по-моему, или злая ложь, окрутившая человечество, или забытая, робкая правда. Конечно Вы правы, что «все и так, и наоборот», но разве эта свобода толкования, видения, понимания нам нужна не для того, чтобы вернуться к глубине, к слову, к языку, где именно глубина, а не наоборот, именно слава, а не наоборот, именно весть, а не обман? Очевидно, Вы говорите тут, по поводу противоположных истин, что-то такое простое, что мне неизвестно. Мне сейчас начинает казаться, что я еще в плену заблуждения моего поколения, что есть ядро, зерно, одно, единое (тоталитаризм?), — в плену «логоцентризма» и т.д. (метафизики, онто-теологии), что разоблачает, и справедливо, Деррида. Не прилепился ли я к «своему» по той же тяге к уюту? Но, с другой стороны, эта мысль о «своем» (о котором язык говорит, что оно благо и род, родное, родовое) так многое помогает видеть яснее, например древнюю задачу философии «узнай себя»: узнай именно свое собственное. Или платоновские идеи — роды, и высшую идею как идею блага. И то, от чего у меня захватывает дух: нашу принадлежность роду и народу, «государству», «своим» — я еще косноязычу, думая об этом, но надеюсь и прошу, поймите меня правильно.

Вы помните, на рю Мишле, вечером, после Вашего чтения, я сказал, что Ваня как юный король, ему не хватает только короны. Вы могли бы и не пояснять мне, что Маша «старшая сестра», я ее прекрасно помню и мы с моей Ольгой часто говорим об этой семье. После Вашего письма я ввел с Ромой (4 года 8 мес.) строгие уроки стихов, счета, пения, что раньше было не отделено от общения — и сразу прекрасный результат. Как он понимает эту отделенность школы, важность строгого поведения, границу между уроком и игрой. Я понимаю, что школа тоже игра, но какая-то другая. Мне стыдно перед Аней и Кириллом и особенно о. Ильей, иначе я больше стремился бы к общению с ними.

Меня все-таки, конечно, выгнали с кафедры. Я спокоен и даже доволен, рад определенности. Тем более что ничего не изменилось: профессор Д. разрешил мне говорить в университете, «вы только не будете иметь право вести семинары в группах». Тихое коварство, на которое Д. очень способен, здесь в том, что я ведь-таки и буду продолжать говорить в университете, а это значит, нигде уже не смогу больше оформиться на «полставки», как запертая фигура. — Впрочем, все это странно мало меня волнует. Со стороны я чудовище по отношению к Ольге и к семье, другой бы стал «вертеться» и добыл деньги. Но и я немножко знаю, и моя Ольга мне всегда напоминает, что как только начинается активность «ради семьи и детей», пропадает семья и не похвалят дети. Семья и дети не дают смысла жизни, сказала мне рано Ольга, до сих пор и всегда помню место Ленинского проспекта, где мы тогда ехали.