Владимир Высоцкий: монологи со сцены

Я не считаю себя писателем. Мне даже сложно назвать себя поэтом. Хотя многие люди считают, что я в первую очередь поэт. Я в своих стихах рассказываю о том, что меня беспокоит в этой жизни. Что происходит вокруг нас, что происходит с моими близкими, с моими друзьями. Что происходит в мире, что происходит в моей стране. Что мне нравится, что мне не нравится. Когда я пишу свои песни, я пытаюсь разобраться в этом. Главное в моих песнях — это человек. Предмет моих песен — человек.

Существуют мои странные записи, где никто, даже я сам, не может разобрать слова. Иногда меня спрашивают в письмах: «А что это у вас идет после такого-то слова?» — Я не помню, не могу ответить. Мучительно вслушиваюсь и иногда просто по наитию понимаю, что там должно стоять. Не все песни всегда помнятся.

Я продолжаю писать песни. Конечно, не каждый день, не ежедневно, но все-таки продолжаю.

Если вам расскажут, что человек выходит на сцену самовыражаться, что ему совершенно наплевать, как реагируют на его творчество, то вы не верьте. Сцена и сделана для показа, демонстрации. Самое главное для человека на сцене — оказать какое-то влияние на зрителя, чего-то от него добиться. Даже когда ты дома рассказываешь о каком-то случае, который только что произошел с тобой на улице, ты хочешь вызвать какую-то реакцию у своего слушателя.

Перед началом выступления я никогда не знаю, что конкретно буду петь. Я знаю только, из какой серии. Мои песни можно как-то объединить. Любители объединяют циклами: военный, антиалкогольный, спортивный, песни о животных, песни неодушевленных предметов… Я даю возможность спеть и самолету-истребителю, и подводной лодке, и брошенному кораблю.

Из тысячи песен, которые я написал, я помню штук триста, не больше. Остальные, конечно, тоже помню, но если начну петь, то буду путаться. А некоторые забыл совсем. Я думаю, что они стерлись из памяти потому, что того заслуживали. Они либо не были до конца доделаны, либо не получились.

«Я помню все свои первые вещи — я ведь с них начинал. Они мне очень дороги. Мне иногда по их поводу предъявляли претензии. Говорили, что это песни уличные, дворовые, стилизации под блатные песни. Я могу в ответ на это сказать только одно: эти песни мне необычайно помогли в поисках упрощенной формы, в поисках манеры исполнения своих песен — манеры разговорной, простой, доверительной. А доверие предполагает двусторонний контакт. Мне интересно рассказать вам про то, что меня беспокоит и волнует в этой жизни, а вам интересно это услышать.

С профессиональной точки зрения нет никакой разницы между моими ранними и поздними вещами. Конечно, первые мои песни написаны от имени ребят дворов, улиц послевоенных, таких компаний, которые собирались во дворах. В московских дворах было много жизни в то время. И танцевали, и пели, и играли в разные игры — и все это во дворах. Конечно, в ранних моих песнях присутствует, если так можно выразиться, слово нехорошее, такая заблатненная интонация. Но в них, безусловно, есть юмор и мое собственное к этому отношение — с улыбкой. Поэтому я их очень люблю, эти песни. В них было еще одно достоинство. В них была, как говорится, «одна, но пламенная страсть». Только об этом в них шла речь, поэтому они были необычайно просты. Если это любовь — это невероятная любовь, желание получить эту девушку сейчас же, никому ее не отдать, защищать — до драки, до поножовщины, до смерти — до чего угодно. Если песня поется от имени человека, который сидит где-то в тюрьме, в лагере, то это желание выйти на свободу.

В этих песнях есть элемент бравады, лихости какой-то, которая свойственна всем молодым людям. Это дань моим молодым годам и дань прежним временам, послевоенным временам, которые все мы помним. А потом песни стали глубже, стали меня волновать другие темы, другие проблемы. Я стал взрослее, стал задумываться о судьбах людей, страны и мира. Люди с возрастом начинают больше думать. В моих песнях появился второй план, подтекст. Они стали более образными.

В этом мне помогло то, что я познакомился со многими поэтами, стал больше читать настоящей, прекрасной поэзии. Это оказало на меня влияние. Не в смысле подражания — я надеюсь, что я не подражаю. Просто появилось желание писать более художественно».

(Из интервью радио Италии, 1979).

«Если взять две чаши весов и на одну бросить всю мою другую работу: и выступления, и работу в кино, и работу в театре, и телевидение, и радио, а на другую — только работу над песнями, то вторая чаша перевесит. Песня все время крутится внутри тебя, ты с ней все время живешь, ощущаешь ее. Делаешь так, чтобы ничего не мешало, чтобы песня входила вам не только в уши, но и в души.

Даже засыпаешь иногда со строками. Ты все время работаешь, хотя иногда этого сам не замечаешь. Правильно писал Маяковский:

Изводишь единого слова ради
Тысячи слов словесной руды…